– Слушай, ты же словесник, – укоризненно заметил Зверев, справившийся наконец со своими легкими. – Ты бы лучше стихи почитал. Тут же женщины, в конце концов.

Он снова замолчал, собирая дыхание.

– Стихи? – неуверенно переспросил Кошелев. – Ну, можно стихи.

Младший сержант помолчал, собираясь с мыслями, и затем негромко начал:

– «Всю ночь гремела канонада, был Псков обложен с трех сторон. Красногвардейские отряды с трудом пробились на перрон…»

«Ледовое Побоище» было произведением длинным и размеренным, как раз подходившим для неспешного шага, которым шла рота. Вскоре взводы сломали строй, бойцы распределились полукругом, чтобы лучше слышать, и шикали на тех, кто наступал на ветки или бормотал что-то свое.

– «Повеселевший перед боем седобородый старый волк, архиепископ за собою вел конный свой владычный полк…»

Это было удивительно, но раненный в голову, контуженый, голодный, невыспавшийся студент ни разу не запнулся, не сбился. Он шел вперед, выговаривая строфы в такт шагам, забыв о боли, об усталости, о немцах, сейчас для него существовала только поэма.

– «Под нами – лед, над нами – небо, за нами – наши города. Ни леса, ни земли, ни хлеба не взять вам больше никогда!»

– Товарищ лейтенант, танки!

Волков, все еще находившийся где-то там, на весеннем льду семисотлетней давности, сперва даже не испугался.

– Без паники, приготовить гранаты, – звучно скомандовал он, сам поражаясь своему спокойствию.

Ротный снова повернулся к гонцу – одному из бойцов, что шли впереди вместе с Берестовым, и вдруг понял, что тот улыбается.

– Где танки? Сколько? – спросил Волков. – Сколько с ними пехоты?

– Товарищ лейтенант! – Широкое лицо красноармейца просто сияло. – Товарищ лейтенант, наши танки!

Триста метров до вырубки люди преодолели чуть ли не бегом. Волков понимал, что это не может быть линия фронта, они уже несколько часов не слышали канонады, значит, немцы прорвались уже не на один десяток километров, и звуки разрывов просто не слышны. Но тем удивительнее было встретить здесь, в глубоком вражеском тылу, наши, советские машины с нашими, советскими танкистами. По дороге красноармеец рассказал, что они наткнулись на «коробки» почти случайно – машины были так хорошо замаскированы, что Берестов обнаружил их, только когда те уже были метрах в двадцати. Народ при танках оказался нервный и долго орал, угрожая открыть огонь из пулеметов, пока старший сержант не вышел на освещенную солнцем прогалину и самым удивительным образом не обругал танкистов цензурными, но крайне обидными выражениями. Это, как водится, несколько разрядило обстановку, и к тому моменту, как на просеку выбежал Волков с двумя десятками красноармейцев, бывший белогвардеец уже обсуждал что-то с маленьким узкоглазым танкистом. Восстанавливая дыхание, комроты осмотрелся. Метрах в десяти от опушки, в лесу, стояли два легких танка. Обе машины были так тщательно укрыты ветками и срубленными деревцами, что заметить их можно только с близкого расстояния.

Повернувшись к командиру, Берестов четко вскинул руку к пилотке и отрапортовал:

– Товарищ лейтенант, при совершении марша головным охранением установлен контакт с силами 2-го танкового батальона 28-го танкового полка 112-й танковой дивизии. В настоящий момент батальоном временно командует лейтенант Турсунходжиев.

Маленький танкист встал по стойке смирно, но Волков, не в силах сдержать радости, шагнул вперед и вдруг по-медвежьи облапил Турсунходжиева:

– Ай молодцы, танкисты!

Отпустив смутившегося лейтенанта, ротный протянул ему руку.

– Командир 3-й роты 2-го батальона 732-го стрелкового полка лейтенант Волков. Рад встрече.

– Спасибо. – Турсунходжиев вяло вернул рукопожатие, затем узкие глаза его потемнели, и он тихо сказал: – Слушай, ну какие мы молодцы, а? Этот шайтан мимо нас на восток идет, а мы в лесу сидим. Весь батальон там остался, а нам что, больше других жить надо?

Это не было бравадой или показным самобичеванием. Маленький гордый воин, он глубоко переживал свое бессилие, он находил позорным для себя быть здесь живым, когда товарищи, ставшие пеплом в закопченных корпусах сгоревших танков, остались там, в пятнадцати километрах к западу. Волков почувствовал, что к горлу подкатывает комок, и крепче сжал маленькую ладонь танкиста.

– Ты погоди, танкист, – ответил он севшим внезапно голосом. – Ты погоди… Пока живем – воевать можем. А помереть дурнем – это всегда успеем. Вы, вон, машины сохранили, а ведь без них, думаю, драпать легче, так? Значит, дальше драться собираетесь, верно? Тебя как зовут? Меня – Александром, можно Сашкой.

– Магомед. – Лейтенант криво усмехнулся и внезапно, как тисками, стиснул ладонь пехотинца: – Не утешай меня, не надо, я не девушка.

– А ты брось страдать тогда. – Волков напрягся и все-таки передавил руку танкиста: – Казах?

– Нет, – Турсунходжиев, улыбаясь уже как-то по-новому, потер кисть, – узбек. Слушай, твой уважаемый командир взвода говорил, что с вами врач есть? Командир у нас обгорел.

Волков, только теперь сообразивший, что раненые, не способные скакать через кусты, должны были здорово отстать, досадливо поморщился. Хуже всего было то, что среди тех, кто прибежал с ним на просеку, не было ни Гольдберга, ни старшины. Получалось, пока товарищ лейтенант галопом мчался к просеке, обстоятельный комиссар и дисциплинированный Медведев вместе с немногими сознательными бойцами обеспечивали безопасность санчасти.

– Есть врач, – ответил наконец комроты. – Вот такой врач – лучше, чем в Москве, человека с того света вытащила. Постой-постой, – вдруг сообразил Волков, – у вас ведь командир такой высокий старший лейтенант, как его, Петров! Он же еще вчера еле ноги таскал, ему что, еще добавили?

– Нет, – вздохнул танкист, – просто он все-таки согласился, что обгорел и контужен. Раньше не соглашался, а теперь пришлось. Слушай, пехота, а поесть у вас ничего нет? Со вчерашнего утра ничего не ели. Здесь только ягоду пособирали, черную такую, сладкую – до сих пор живот болит.

– Сухари, – коротко ответил Волков.

Он обернулся к бойцам и махнул рукой:

– Привал. Товарищ Берестов, выставьте охранение, похоже, это надолго. Так, а вот и обоз.

Из леса вышли Гольдберг и Медведев с ранеными. Комиссар, как оказалось, уже знакомый с Турсунходжиевым, долго жал тому руку, расспрашивал о том, как им удалось выскочить из-под носа у немцев. Бойцы роты, вымотанные до смерти, особенного интереса к танкам не выказали, а в третий раз в этот день повалились спать. Собственно, окажись здесь в лесу лично маршал Ворошилов вместе с маршалом Буденным, они бы тоже вряд ли удостоились внимания красноармейцев 3-й роты 2-го батальона 732-го стрелкового полка. Усталость взяла свое, и люди, только коснувшись земли, мгновенно заснули. На ногах оставались только командиры, комиссар и Богушева с Ольгой. У Егорова открылось кровотечение, но старший военфельдшер не собиралась отдавать своего пациента костлявой. Спасая этого парня, она словно старалась загладить свою вину, настоящую или мнимую, перед теми, кто умер страшной смертью у нее на глазах там, на поляне, возле медсанбата. Наконец Ирина Геннадьевна поднялась и, шатаясь, подошла к командиру.

– Кровотечение остановлено, должен выжить, – устало сказала она. – Товарищ лейтенант, ну хоть часов двенадцать бы его не беспокоить… Полсуток хотя бы…

– Не знаю, Ирина Геннадьевна, – терпеливо ответил Волков, – это будет зависеть от того, как сложится обстановка.

– Да-да, я понимаю, – рассеянно ответила женщина. – Мне говорили, что есть еще два пациента?

– Так точно. – Лейтенант Турсунходжиев вытянулся по стойке «смирно», словно старался казаться выше.

Волков с какой-то странной ему самому отстраненностью вспомнил, что Богушева – очень красивая женщина, да и Оля тоже вполне ничего себе. Правда, узбек был ниже любой из них на полголовы…

– Командир наш очень обгорел, – пояснил Магомед, – и контужен. И еще один боец контужен. А мой водитель в плечо ранен был вчера, не сильно, но повязку менять пора. А бинтов нет.