– Вася, направление помнишь? Дуй прежним курсом. Нам нужно выйти на дорогу.
Танки прошли по кустам и редколесью еще полкилометра. Немцы больше не попадались, они были рядом, но кто-то словно охранял смельчаков, невредимо проведя машины сквозь боевые порядки врагов. Дорога открылась внезапно, Осокин проломился через молодую березовую поросль и уперся в борт выкрашенного в серый цвет грузовика с прицепленной противотанковой пушкой. В этот раз водителю были не нужны команды, танк рванулся вперед, протаранил автомобиль, отбросил его в кювет и, чудом не разорвав гусеницы на вражеском железе, перевалился на другую сторону. Турсунходжиев, выскочивший из леса вслед за Петровым, ударил второй грузовик, сдал назад, хлестнул длинной очередью вдоль колонны и уполз по следам комбата. Осокин вывел свой Т-26 на старую гарь и осторожно, чтобы не разуть машину, уводил ее подальше от дороги.
– Все, они шли от штаба, – крикнул старший лейтенант. – Теперь туда лезть бессмысленно.
– И что делать? – проорал в ответ Безуглый. – По этой роще туда-сюда гонять – смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.
– Вася, стой.
Танк остановился.
– Будем выходить на Воробьево, – после минутного размышления сказал комбат. – Тут, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.
– А откуда вы про вырубку знаете? – подал снизу голос Осокин. – А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит – все.
– На военном совете было, – ответил старший лейтенант. – Саша, где там Магомед? Не отстал?
– Нет, он за нами как привязанный держится.
– Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. – Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: – Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!
* * *
– Стой, привал, – выдохнул лейтенант. – Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно – сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.
– Есть!
– Есть!
Командиры взводов отправились выполнять приказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами – сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком-то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел – краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по-прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.
– Валентин Иосифович…
– Давайте не здесь, – тихо сказал комиссар. – В стороне, метров десять, думаю, будет достаточно.
– Но…
– Саша, я вижу по вашему лицу, что у нас будет серьезный разговор. И я не думаю, что вы захотите, чтобы нас слышала вся рота.
Волков кивнул, и оба отошли на край поляны. День шел к закату, но до темноты оставалось несколько часов, и за это время следовало решить, что делать дальше. Дивизия потерпела поражение, немцы, судя по всему, глубоко вклинились в расположение наших войск. Надлежало определить маршрут выхода к своим, установить порядок следования, перераспределить боеприпасы, оказать помощь раненым. Но прежде всего лейтенант Волков и батальонный комиссар Гольдберг обязаны были определить свои взаимоотношения. В окружении или нет, рота остается войсковой единицей РККА, первым стрелковым подразделением, способным самостоятельно выполнять все боевые задачи, и командир у нее может быть только один. Валентин Иосифович был старше по званию и имел полное право принять командование отрядом.
– …поэтому я считаю, что командовать нами должны вы, – закончил Волков.
Политрук вздохнул и похлопал лейтенанта по плечу.
– Вы хороший мальчик, Саша, – каким-то обыденным, не по-военному добрым голосом сказал еврей. – Хотел бы я, чтобы мой сын, когда вырастет, был таким, как вы. Все, что нужно командиру, у вас есть, но вы должны научиться понимать людей. Иногда одной только воли и решительности бывает мало, такие случаи не предусмотрены уставом.
Комроты молчал, не понимая, к чему клонит комиссар.
– Да, по уставу командование должен принять я, и, поверьте, я бы справился. Но мы сейчас в особом положении. Мы разбиты, отрезаны от своих, окружены. Боевой дух у людей упал, они напуганы, а ведь предстоит долгий выход по немецким тылам… – Гольдберг помолчал и продолжил почти шепотом: – Мы все можем погибнуть. Как вы думаете, сколько из ваших бойцов подумывают сейчас о том, чтобы сдаться в плен?
– Как вы… – Кровь бросилась лейтенанту в лицо, не помня себя, он шагнул к комиссару: – Вы говорите о моих людях!
– Я шел замыкающим, – все так же тихо сказал политрук. – Вы помните эти листовки? «Бей жида политрука, морда просит кирпича»? Многие из ваших бойцов подняли их.
– Я тоже поднял.
– Но потом выкинули. А другие оставили. – Комиссар посмотрел в сторону поляны: – Им страшно, Саша. Пропуск в плен предлагает им жизнь, а мы должны заставить их идти, возможно, на смерть.
– То есть вы хотите сказать, – лейтенант не смог скрыть презрение в голосе, – что мои красноармейцы только и думают о том, чтобы сдаться?
– Некоторые – наверняка, – спокойно ответил Гольдберг. – Это нормально, жить хочется каждому. Если сейчас командование приму я, люди могут взбунтоваться. Подождите. – Он поднял руку, видя, что Волков готов взорваться. – Поставьте себя на их место. Еще три месяца назад они были просто рабочими…
– А вы видели, как эти «просто рабочие» шли сегодня утром в атаку? – насмешливо спросил комроты.
– Это не имеет значения, – покачал головой комиссар. – Там они были частью дивизии. На миру и смерть красна, вы же знаете. Если бы вас тогда убили или ранили, прислали бы другого лейтенанта, и рота воевала бы, как прежде. Здесь все по-другому. Я еще по Гражданской помню, как это бывает. Именно поэтому командиром сейчас должен быть тот, кого они знают и кому они доверяют. Вы говорили, что готовили их в учебном полку?
– Да. – Лейтенант уже успокоился и не мог не признать, что в словах Гольдберга есть резон.
– Значит, вам они поверят, – кивнул комиссар. – Сейчас это очень важно. А я, соответственно, буду политруком роты. Будем считать, что меня временно понизили в должности.
Волков молча кивнул и повернулся к бойцам, но Гольдберг придержал его за рукав.
– Последний вопрос. – Валентин Иосифович выглядел слегка обеспокоенным. – Командир первого взвода… Он… Надежный человек?
«Начинается», – с беспокойством подумал лейтенант, но виду не подал. Архипов утверждал, что за Берестовым никаких палачеств не числилось, да и маловероятно, чтобы комиссар и белогвардеец встречались раньше.
– Старший сержант Берестов – отличный младший командир… Да, он надежный человек. А почему вы спрашиваете?
– Да так… – Политрук, казалось, чувствовал себя виноватым. – Просто показалось… Нет, ничего.
Командир и комиссар вернулись на поляну. Красноармейцы, похоже, даже не заметили, что кто-то куда-то отлучался. Бойцы лежали в том тяжелом, бессонном забытье, что наступает у человека, который слишком долго держался на пределе возможностей. Медведев шагнул навстречу ротному и вяло отдал честь.
– Товарищ лейтенант, у меня семнадцать штыков при одном пулемете, у Андрей Васильича – двадцать четыре, пулеметов два, один – немецкий. От третьего взвода только шестеро осталось. Раненых четырнадцать, из них десять ходячих, пока.
