Прошло уже более месяца после того, как британцам был отправлен первый призыв о помощи. Зейдлиц знал о попытках верхушки Вермахта завязать переговоры с западным "противником", но Лондон до сих пор молчит. И будет молчать, пока не убедится, что война Германией проиграна окончательно и бесповоротно. Англосаксы не зря развязывали эту войну, а то, что это - их идея, Зейдлиц, проанализировав ход развития политических событий, не сомневался ни минуты.
Генерал повернулся к командиру танкового полка "корпусной группы", с недавних пор создавать танковые дивизии для Германии стало непозволительной роскошью. И так, ради создания новых танковых полков пришлось перебросить все панцеры, находящиеся в Рейхе или на Западном фронте. Командир, нужно признать, остатков танкового полка - от трeх полноценных батальонов осталось едва ли два, всe-таки русские не зря рыли свои траншеи, после прорыва каждого рубежа обороны приходилось спешно копать могилы для останков экипажей, рискнувших нарываться на трассеры бронебойных болванок или выстрелы бронебойщиков, постарался сосредоточить внимание на рельефе местности предполагаемого прорыва.
Раскинувшееся перед ним открытое поле оберста Неймгена совершенно не радовало. Пройти его под таким огнeм артиллерии, который он наблюдал сейчас - значит выписать себе билет в рай или в ад, это уж как повезeт. Хотя за эти дни пять дней боeв живыми в его полку остались только самые отчаянные и везучие, но даже они вряд ли сумеют пройти это поле живыми. Если бы принимал решение он сам, то лучше бы обошeл этот участок, поискав более подходящий. А ещe лучше повернул бы назад, пока не поздно, пока ещe есть возможность прорваться через слабые заслоны русского окружения, в реальности которого он не сомневался. Кавалерия его панцерам не противник. Тем более что подготовить траншеи и подтянуть противотанковые пушки русские вряд ли сумели. Но вполне могут успеть если они будут торчать у этого проклятого города.
Оберст не любил Варшаву - именно здесь он получил самое тяжeлое своe ранение. Левая рука, сгоревшая тогда почти до кости, до сих пор не восстановилась. А изуродованную ладонь приходится прятать под перчаткой. Эту руку он не простит полякам никогда, чтобы не кричал доктор Геббельс "о единении против общего врага". Вместо того чтобы спасать польскую столицу от большевиков, он с удовольствием поджeг бы еe и любовался бы пожаром, как в своe время Нерон, спаливший Рим. Далeкие разрывы, превращавшие улицы города в развалины, доставляли бы ему удовольствие, если бы вместе с этим польским быдлом там не гибли немцы.
Генерал Зейдлиц всe ещe колебался. Лезть в пасть тигра не хотелось, но и невыполнение приказа грозило в лучшем случая отставкой, а в худшем трибуналом. Несколько командиров полков, вышедших из боя по собственной инициативе, и один генерал, своей властью отменивший дурацкий приказ Гитлера, были расстреляны после скоротечного венного суда. Зейдлица в этом судилище возмутило то, что командир дивизии в данной ситуации был абсолютно прав, ибо задачу он выполнил и с намного меньшими потерями, чем было бы следуя он указаниям фюрера. Впрочем, он очень хорошо понимал, что Гитлера возмутил сам факт того, что кто-то смеет ставить под сомнения его приказы.
Вот и сейчас он колебался, потому что прекрасно знал - все свои приказы Манштейн верноподданнически передавал Гитлеру на утверждение. Наверняка, и к этому приложил руку сам "гений битвы пивными кружками", как с горькими усмешками величали фюрера боевые офицеры, но только шeпотом и только тем, кому они безоглядно доверяли. Глядя на нервничающего командира танкового полка, генерал прекрасно понимал его сомнения. Он бы и сам с удовольствием отдал приказ на отход, мысли о котором у оберста были написаны на лице, так часто он оглядывался на запад. Но для оправдания им нужно предпринять хотя бы одну атаку.
Генерал посмотрел на часы и отдал приказ начинать. Тут же все командиры полков продублировали его приказ своим офицерам. Время сомнений закончилось. Приказ - есть приказ. У дисциплинированного немца не может возникнуть сомнения в необходимости его выполнять. Глядя на штабную суету, Зейдлиц вдруг подумал, что в какой-то степени трибунал прав - сомнений в магической силе приказа быть не должно. Ему бы тоже не понравилось, если бы командиры батальонов и рот начали отменять его указания. Впрочем, если бы они сумели выполнить задачу по-своему, он бы понял.
Открыли свой, жидкий по сравнению с русским, огонь батареи дивизии и приданного артиллерийского дивизиона, тронулись вперeд панцеры, заспешили вслед ним цепи пехоты. Время пошло.
Фельдфебель Шнитке осторожно отодвинул ветку орешника, перекрывающую обзор. По дороге пылила очередная колонна русских. Более десятка грузовиков под прикрытием двух броневиков и одного лeгкого танка. Вздохнув, он отпустил маскировку. Эти им не по зубам. Его группа безрезультатно торчала у этой дороги уже три часа, но осторожные русские не давали им ни одного шанса. Ни разу не показалась одиночная машина или мотоцикл, тем более не было ни одного пешего. Недопустимый для русских порядок объяснялся очень просто. После приказа из Лондона польские националисты начали войну против "советов". И большевикам поневоле пришлось ужесточить порядок движения по дорогам.
Фельдфебель не понимал поляков. Зачем было воевать с Рейхом, если всe равно оказались по одну сторону фронта. Что им мешало перейти на сторону Германии ещe в тридцать девятом году. Тогда, глядишь, и война пошла бы по-другому. Конечно, ротный пропагандист не упустил случая поговорить на эту тему. Распинался часа полтора, даже в сон потянуло от его занудной болтовни. Тем более, что считая себя выше "этой солдатни", старался он изъясняться такими словами, которые большинство солдат, выходцев с рабочих окраин, никогда в жизни не слышали и не понимали. Всe что запомнил Шнитке из его завываний, а пропагандист изо всех сил подражал доктору Геббельсу, это крики об "жидократии" и происках империализма. Хорошо хоть ефрейтор Гофман, успевший отучится целый год в каком-то институте, пересказал ему весь этот бред своими словами.
Из объяснений Гофмана выходило, что всему виной англичане, а вернее английские и американские евреи - хозяева банков и газет, которые там на самом деле правят. Они пообещали полякам помощь, а потом, как всегда делали в таких случаях, обманули. Вот поляки и выступили против Рейха, а после начала войны было поздно. Даже те, кто понял, что их подставили - ничего сделать не могли. А Рейху ничего не оставалось, как вразумить поляков с помощью силы, ибо никакого другого языка они не признают. Сразу всe стало ясно и понятно. Настораживало только то, что приказ выступить на стороне Германии поляки опять получили от англичан. Если их обманули один раз - почему они верят второй? На этот вопрос Гофман только махнул рукой и пробурчал что-то про "глупость, которая родилась первой".
Фельдфебель покосился на проводника Марека. Хоть и поляк, но из силезских, говорил он на хохдойче не хуже любого из немцев. Внешность имел чисто нордическую - любой специалист из СС признал бы в нeм чистокровного арийца. Шнитке со злостью вспоминал появление этого проводника в своeм взводе. Тогда оглядев высокого, светловолосого и голубоглазого, отвечающего всем признакам нордической расы, поляка фельдфебель, сам с трудом прошедший расовый анализ, но в СС так не принятый, поинтересовался: "А не приезжала ли мать Марека в Германию месяцев за девять до его рождения?" На что этот мерзавец, весело скалясь, ответил, что мать в Рейхе никогда не была, а вот папаня Марека неоднократно его посещал, так что доктор Геббельс может быть абсолютно спокоен за чистоту крови его народа. Больше всего фельдфебеля тогда задел смех Гофмана, хотя и остальные солдаты его взвода не отказали себе в удовольствии поржать над своим командиром.
И Шнитке не удержался от того, чтобы высказать свою обиду. Необычайно серьeзный Гофман, который, оказывается, изучал какую-то хитрую науку "антропологию", сказал, что когда фельдфебель увидит поближе русских, тогда всe сам поймeт.
