— Привет, клецка. Где твои носки? — Мэри редко называла Пеколу дважды одним и тем же именем, но все эти прозвища совпадали с названиями ее любимых блюд.

— Здравствуйте, мисс Мэри. Здравствуйте, мисс Чайна. Здравствуйте, мисс Поланд.

— Ты слышала меня. Где твои носки? Лапы голые, как у дворняжки.

— Я не нашла.

— Не нашла? Наверное, кто-то у тебя дома очень любит носки.

Чайна усмехнулась. Если у нее или у кого-нибудь еще что-то пропадало, Мэри всегда ставила это в вину «кому-то в доме, кто очень это любит». «Кто-то в доме очень любит лифчики», — говорила она с тревогой.

Поланд и Чайна готовились к вечеру. Поланд вечно гладила что-то и вечно пела. Чайна, сидя на бледно-зеленом кухонном стуле, вечно завивала волосы. Мэри вечно опаздывала.

Женщины были дружелюбны, но их тяжело было разговорить. Пекола всегда заводила беседу с Мэри — стоило ей начать болтать, как она уже не останавливалась.

— Почему вы все время встречаетесь с разными мальчиками, мисс Мэри?

—  Мальчиками? Мальчиками?Пышечка, я не видела мальчиковс тысяча девятьсот двадцать седьмого.

— Тогда ты вообще их не видела, — Чайна положила горячие щипцы в банку со средством для укладки «Ню Найл». От прикосновения раскаленного металла масло зашипело.

— Ну почему, мисс Мэри? — настаивала Пекола.

— Что почему? Почему я не видела мальчиков с тысяча девятьсот двадцать седьмого? Потому что с тех пор мальчики перевелись. Именно с того времени. Люди стали рождаться старыми.

— Ты хочешь сказать, что состарилась ты, — сказала Чайна.

— Я не состарилась. Просто растолстела.

— Какая разница.

— Думаешь, если ты худая, тебя за молодую принимают? Ты сапожнику сапоги продаешь.

— А ты выглядишь как ослиная задница.

— Я только знаю, что твои кривые ноги не моложе моих.

— О моих кривых ногах не беспокойся. Чтобы на них посмотреть, клиенту надо обернуться.

Женщины засмеялись. Мэри запрокинула голову. Ее смех был похож на шум полноводной реки, свободной, глубокой, мутной, держащей свой путь к морским просторам. Чайна отрывисто хихикала. Казалось, каждый смешок вырывает из нее невидимая рука, дергающая невидимую струну. Поланд, которая обычно помалкивала на трезвую голову, смеялась беззвучно. В трезвом состоянии она по большей части напевала себе под нос блюзы, которых знала великое множество.

Пекола дотронулась до бахромы шарфа, лежащего на спинке дивана.

— Я никогда не видела, чтобы у кого-то было столько приятелей, сколько у вас, мисс Мэри. Почему они все вас так любят?

Мэри открыла бутылку шипучки.

— А что еще им остается делать? Они знают, что я богатая и красивая. Они хотят погладить пятками мои волосы и заполучить денежки.

— Так вы богатая, мисс Мэри?

— Пирожок, денег у меня завались!

— А откуда они у вас? Вы же не работаете.

— Да, — сказала Чайна, — откуда они у тебя?

— Гувер дал. Как-то раз я сделала ему одолжение.

— Что вы сделали?

— Одолжение. Они хотели поймать одного жулика. По имени Джонни. Он был такой подлец, что…

— Мы сто раз уже это слышали, — Чайна укладывала завиток.

— … ФБР очень хотело его поймать. Он скосил больше народу, чем туберкулез. А если его разозлить, тут уж держись! Он тебя будет гнать, покуда земли хватит. Ну, я тогда была молодая и симпатичная. Не больше девяноста фунтов, в самом соку.

— Ты никогда не была в самом соку, — сказала Чайна.

— А ты никогда не просыхала. Заткнись. Давай я расскажу тебе дальше, конфетка. Сказать по правде, я единственная могла с ним сладить. Он уходил, грабил банк или убивал кого-нибудь, а я ему говорила так ласково: «Джонни, не надо бы тебе этого делать». А он отвечал, что хотел мне купить подарков. Кружевного белья и всякого такого. Каждую субботу мы брали упаковку пива и жарили рыбу. Жаришь ее в муке и яичном тесте, и когда она становится такая темная и поджаристая — только не слишком — открываешь холодное пиво… — Глаза Мэри затуманились от воспоминаний. Все ее истории заканчивались описаниями еды. Пекола видела, как зубы Мэри глубоко впиваются в хрустящую спинку морского окуня, видела, как ее толстые пальцы отправляют в рот маленькие кусочки горячего белого мяса, упавшие с губ, она слышала хлопок открывающейся пивной бутылки, чувствовала резкий запах пива, ощущала на языке холодную горечь. Она опомнилась гораздо раньше Мэри.

— А как же деньги? — спросила она.

Чайна хмыкнула.

— Она воображает себя той дамочкой в красном, которая настучала на Диллинджера. Диллинджер бы к тебе и близко не подошел, разве что в Африке, на охоте, перепутал бы тебя с бегемотом.

— Что ж, у этого бегемота была неплохая житуха в Чикаго. Боже мой и три девятки!

— Почему вы всегда говорите «Боже мой», а потом цифру? — Пеколе давно хотелось это узнать.

— Потому что мама учила меня никогда не ругаться.

— А штаны снимать она тебя учила? — спросила Чайна.

— А у меня их и не было, — сказала Мэри. — Ни разу их не видала до пятнадцати лет, пока не уехала из Джексона и не нашла поденную работу в Цинциннати. Моя хозяйка дала мне свои старые трусы. Я подумала, что это что-то вроде чепца. Надела их на голову, когда вытирала пыль. Она меня увидела и чуть в обморок не грохнулась.

— Ну и дура ты была, — Чайна закурила и помахала щипцами.

— Откуда ж мне было знать? — Мэри помолчала. — И потом, какой смысл надевать то, что постоянно приходится снимать? Дьюи никогда не давал мне носить их так долго, чтобы я успела к ним привыкнуть.

— А кто такой Дьюи? — это имя Пекола слышала впервые.

— Кто такой Дьюи? Цыпленочек! Я никогда не рассказывала тебе о Дьюи? — Мэри была потрясена.

— Нет, мэм.

— Дорогуша, ты много потеряла. Боже мой и две пятерки! Как это я упустила! Я встретила его в четырнадцать. Мы сбежали и жили вместе как муж и жена целых три года. Ты видела всех этих мазуриков, которые поднимаются сюда к нам? Хоть полсотни их собери, а все они не стоят и мизинчика ноги Принца Дьюи. Боже мой, как этот человек любил меня!

Чайна пальцами подвернула себе челку.

— Тогда почему он позволил тебе торговать своей задницей?

— Подруга, когда я поняла, что этим можно торговать — что кто-то станет за это платить живыми деньгами, — я была потрясена до глубины души.

Поланд засмеялась. Беззвучно.

— Я тоже. Моя тетка хорошенько отхлестала меня в первый раз, когда я сказала, что не взяла денег. Я сказала: «Деньги? За что? Он мне ничего не должен». Она ответила: «Черта с два он не должен!»

Все они расхохотались.

Три веселых горгульи. Три веселые ведьмы. Оживились, вспомнив далекие дни своего неведения. Они не принадлежали к сонму проституток, выдуманных романистами, великодушных и благородных, обреченных по вине ужасных обстоятельств скрашивать мужчинам их несчастную, скучную жизнь, беря деньги за свое «понимание» униженно и от случая к случаю. Не были они и юными девушками с несчастной судьбой, которые вынуждены на всех огрызаться, чтобы защитить свою ранимую душу от дальнейших потрясений, ожидая при этом лучших времен и твердо зная, что смогут сделать правильного мужчину счастливым. Они никогда не были и теми неряшливыми, неудачливыми шлюхами, которые не могут жить в одиночестве и потому начинают продавать и употреблять наркотики или пользоваться услугами сводней, чтобы довести до конца свое саморазрушение, не накладывая на себя рук только потому, что хотят отомстить отцу, давным-давно пропавшему невесть куда, или бессловесной матери. Если не считать басни о любви Мэри и Принца Дьюи, эти женщины ненавидели мужчин, всех мужчин, без всяких оговорок, извинений или предпочтений. Они ругали своих посетителей механически, с привычным презрением. Черные, белые, пуэрториканцы, мексиканцы, евреи, поляки, кто угодно — все были никуда не годными слабаками, все попадали им на язык, и каждому доставалось в полной мере. Они обожали их обманывать. Об одном таком случае знал весь город: они заманили одного еврея к себе наверх, набросились на него все вместе, ухватили за ноги, вытрясли содержимое из его карманов и выкинули беднягу в окно.