Однажды субботним весенним днем я лежала на траве, рвала стебельки молочая и размышляла о муравьях, персиковых косточках, смерти, и еще куда девается мир, когда я закрываю глаза. Наверное, я лежала очень долго, потому что тень, которая была передо мной, когда я уходила гулять, исчезла, когда я собралась обратно. Я вошла в дом, и меня встретила звенящая тишина. Потом я услыхала, как мама поет что-то о поездах и Арканзасе. Она вошла через заднюю дверь, неся в руках сложенные желтые занавески, которые затем положила на стол в кухне. Я села на пол, чтобы послушать песню, и вдруг заметила, как странно мама себя ведет. На ней все еще была надета шляпка, обувь запачкана, словно она ходила по глубокой грязи. Она поставила кипятить воду и отправилась подметать крыльцо, затем вытащила держатель для штор, но вместо того, чтобы прицепить к нему занавески, снова подмела крыльцо. И все время пела о поездах и Арканзасе.

Когда она закончила, я пошла искать Фриду. Я нашла ее наверху, в кровати; она лежала и устало всхлипывала, как это всегда бывает после первых воплей — задыхаясь и содрогаясь всем телом. Я легла на кровать и взглянула на маленькие букетики роз, рассыпанные по ее платью. После многих стирок они поблекли, и их контуры потускнели.

— Фрида, что случилось?

Фрида подняла с ладоней заплаканное лицо. Все еще всхлипывая, она села и спустила ноги с кровати. Я встала на колени рядом с ней и краем платья вытерла ей нос. Ей никогда не нравилось вытирать нос платьем, но сейчас она не возразила. Мама поступала так же со своим передником.

— Тебя высекли?

Она покачала головой.

— Тогда почему ты плачешь?

— Потому.

— Почему?

— Из-за мистера Генри.

— А что он сделал?

— Его папа избил.

— За что? Из-за Мажино? Он узнал, что она тут была?

— Нет.

— Тогда за что? Ну Фрида, почему ты мне не говоришь?

— Он… трогал меня.

— Трогал тебя? Хочешь сказать, как Мыльная Голова?

— Вроде того.

— Он тебе показывал свои органы?

— Не-ет. Он просто трогал.

— Где?

— Здесь и здесь. — Она указала на маленькие груди, которые, словно два упавших желудя, разбросали несколько увядших розовых лепестков по ее платью.

— Правда? И как это было?

— Клодия! — устало сказала она. Вопросы я задавала неверные.

— Никак это не было.

— А как должно было быть? Приятно, да?

Фрида цыкнула зубом.

— Ну что он сделал? Просто подошел и ущипнул их?

Фрида вздохнула.

— Сначала он сказал, какая я симпатичная. Потом схватил за руку и дотронулся.

— А где были папа и мама?

— Там, в саду, сажали семена.

— И что ты сделала потом?

— Ничего. Выбежала из кухни, и прямо в сад.

— Мама говорила, что мы никогда не должны переходить пути одни.

— Ну а что бы сделала ты? Осталась, чтобы он тебя щипал?

Я посмотрела на свою грудь.

— У меня нечего щипать. У меня никогда тут ничего не будет.

— Клодия, ты всему завидуешь! Ты правда хочешь, чтобы он тебя щипал?

— Нет, просто мне надоело, что я всегда все получаю последней.

— Неправда. Как насчет краснухи? Сначала она была у тебя.

— Это не считается. Так что же произошло в саду?

— Я сказала маме, она сказала папе, мы все пошли домой, но он уже ушел, и мы его ждали, а когда папа увидел, что он поднялся на крыльцо, то схватил наш старый велосипед и швырнул ему в голову, а потом ударил и столкнул вниз.

— Он умер?

— Нет. Он вскочил и начал петь «Ближе к тебе, Господь». Тогда мама ударила его метлой и сказала, чтобы он не смел произносить имя Господа всуе, но он все пел, и тогда папа стал ругаться, а все начали кричать.

— Надо же что было, а я снова все пропустила.

— А потом пришел мистер Бафорд с ружьем, и мама сказала, чтобы он ушел отсюда, но папа сказал «нет, дай мне ружье», и мистер Бафорд дал, мама закричала, мистер Генри замолчал и побежал прочь, а папа в него выстрелил; тогда мистер Генри выпрыгнул из своих ботинок и дальше побежал в одних носках. Потом вышла Розмари и сказала, что теперь папа попадет в тюрьму, и я ее ударила.

— Прямо по-настоящему?

— По-настоящему.

— И за это мама тебя выпорола.

— Я же тебе сказала, что она меня не била.

— Тогда почему ты плачешь?

— Когда все успокоились, пришла мисс Данион, и мама с папой ворчали, кто же теперь пустит к себе мистера Генри, а она сказала, что мама должна отвести меня к доктору, потому что меня могли погубить, и мама снова начала кричать.

— На тебя?

— Нет. На мисс Данион.

— Почему ты все-таки плачешь?

— Потому что я не хочу быть погубленной.

— Что значит погубленной?

— Ну ты же знаешь. Как Мажино. Она погубленная. Так мама говорила, — Фрида снова заплакала.

Мне представилась Фрида, большая и толстая. Ее тонкие ноги раздулись, вокруг лица — складки красной кожи. Мне тоже захотелось плакать.

— Фрида, ты же можешь делать упражнения и не есть.

Она пожала плечами.

— К тому же, посмотри на Чайну и Поланд. Они ведь тоже погубленные. Но не толстые.

— Это потому, что они пьют виски. Мама говорит, что виски все съедает.

— Ты тоже можешь пить виски.

— И где же я его достану?

Мы задумались над этим. Никто бы нам его не продал, да к тому же у нас не было денег. В нашем доме виски никогда не держали. У кого можно было его взять?

— У Пеколы, — сказала я. — Ее отец все время пьяный. Она может нам немного дать.

— Думаешь?

— Конечно. Чолли всегда пьяный. Пойдем ее попросим. Нам совсем не обязательно говорить, для чего оно понадобилось.

— Сейчас?

— Конечно сейчас.

— А что скажет мама?

— Ничего не скажет. Пойдем через задний двор. По одному. Она и не заметит.

— Ладно. Тогда иди первой, Клодия.

Мы открыли калитку на заднем дворе и побежали по аллее.

Пекола жила на другой стороне Бродвея. Мы никогда не были у нее дома, но знали, как он выглядит. Двухэтажное серое здание, где на первом этаже когда-то располагался магазин, а на втором — жилые помещения.

На наш стук никто не ответил, и мы отправились к задней двери. Приближаясь, мы услышали музыку и решили посмотреть, где она играла. Над нами возвышалось крыльцо второго этажа, оснащенное наклонными гнилыми перилами, а на крыльце сидела Мажино собственной персоной. Мы уставились на нее, машинально схватив друг друга за руки. Мажино, эта гора плоти, скорее возлежала, нежели просто сидела в кресле-качалке. Она была босиком, каждая нога засунута между столбиками перил, пухлые ступни оканчивались маленькими детскими пальчиками; кожа на вздутых лодыжках была гладкой, огромные ноги, похожие на короткие бревна, широко расходились от колен, за которыми покоились мягкие и дряблые ляжки, сходившиеся, как две дороги, где-то в глубокой тени ее платья. Темно-коричневая бутылка пива, словно обугленный сук, вырастала из толстой руки. Она посмотрела на нас поверх перил и рыгнула. Ее глаза были чисты, как дождь, и я снова вспомнила водопад. Мы не могли вымолвить ни слова. Мы обе представили, что именно в это и превратится Фрида. Мажино нам улыбнулась.

— Вы кого-нибудь ищете?

Я с трудом произнесла:

— Пеколу. Она здесь живет?

— Здесь, но сейчас ее нет. Она пошла на работу к маме, забрать белье.

— Спасибо, мадам. А она вернется?

— Вернется. Ей нужно развесить белье, пока не зайдет солнце.

— А.

— Можете ее подождать. Хотите подняться сюда?

Мы обменялись взглядами. Я снова посмотрела на широкие, цвета корицы, дороги, смыкающиеся в тени ее платья.

— Нет, мадам, — ответила Фрида.

— Ну что ж, — кажется, Мажино заинтересовалась нашей проблемой. — Можете пойти на работу к ее маме, но это у озера.

— Где у озера?

— В большом белом доме с цветочными клумбами.

Мы знали этот дом, нам очень нравились цветочные клумбы, разбитые на белых тачках с закрепленными колесами.

— Это не слишком для вас далеко?