Если бы Армстронг был интересным, он бы фонетически размыл предписанные слова: «Маркий ишак человека — дикарский горшок всего человечества». И с пьяным рычанием вывалился бы из модуля, хлопнув люком. Он бы скакал по пескам, как фея. Он бы притворился, что встретил чужих и выдал бы фальшивую сенсацию среди несуществующих куполов мозаичного золота. Он бы установил чилийский флаг. Он бы поставил на дыбы и устроил бы крушение этой говенной тачке. Он бы утверждал, что всё было киноинсценировкой. Он бы нёс цельные, неиздаваемые богохульства. Он бы хохотал без перерыва. Он бы горько сетовал на свою мать. Он бы завопил в микрофон, чтобы с контролёров НАСА сдуло наушники. Он говорил бы с ужасным французским акцентом. Он бы кричал, что шлем заполняется соплями, и внезапно прервал бы передачу. Он бы простонал: «Даже здесь голуби». Он бы спросил: «Если я первый человек, ступающий на эту почву, кто поставил камеру, чтобы меня снять?» Он бы притворился, что передача разбивается на таинственные фрагменты. Он бы сказал «демонический», и «трусы», и «фантастика», и «в добрый путь». Он бы ржал и повторял: «Гы-гы, ох-ё». Он бы как ребёнок передразнивал всё, что говорит Хьюстон. Он бы проклял Землю и объявил превосходство Луны. Он показал бы задницу и взорвался от декомпрессии.
Если бы Армстронг был интересным, он бы вылетел из модуля верхом на свинье Баззе Олдрине с кнутом в руках. Он бы безжалостно испытывал сексуальность Базза. Он бы пришлёпнул кальмара к забралу Базза, ослепив его.
Он бы затащил его в жутко неудобный шлюз. Он бы пытался догнать его на тачке, выплёвывая хохот в вакуум. Он бы выпалил тысячу противоречивых приказов, саркастически танцуя своим собственным коллизиям. На обратном пути он бы спрашивал каждую минуту: «Мы ещё там?» Он бы вышел из космического туалета в поту, зрачки сужены, и нацелил бы на остальных пилотов смеситель. Он бы втянул их в своё безумие, и после приземления они бы ускакали от спасательного транспорта, хихикая и пихая друг друга в кусты.
Если бы Армстронг был интересным, он бы прибыл на пресс-конференцию в шляпе из человеческого таза, отделанной съёжившимися ушами своих жертв. Он бы сказал, что путешествие не стоило потраченного времени. Он бы пожаловался, что его критичные суждения «превратили в желе». Он бы описал собственные ресницы как «объект поклонения», сначала говорил бы театральным шёпотом, а потом орал в микрофон, взрывая барабанные перепонки, как попкорн. Он бы спотыкался обо всё подряд. Он бы вжал губы в кулак и протрубил бы «Красный Флаг». Он бы гоготал. Он бы заявил: «Мне срочно необходимо общество гробовщиков. Обожаю всё, что с ними связано. Вы будете рады услышать, что я живу в мире кошмарных видений. И вы меня не остановите». Если бы Армстронг был интересным, он бы продал крокодилят на ТВ за «безумные цены». Он бы врывался в прихожие людей в кабине остроносого русского бронированного локомотива. Он бы работал актёром в жёстком костюме Гамеры, гигантской черепахи, которая летает посредством ядерной жопы. Он бы выступал в нижнем белье перед неблагодарными, безответными жуками. Он бы сделал из папье-маше демона с прекрасными ногами. Он бы порол мини-овощи за банкетным столом. Он бы швырял лягушек из несущейся машины. Он бы с полулёта ударил шеф-повара. Он бы пообещал начальнику, что встретит его в аду. Он бы изысканно молвил: «Запишите на счёт парня вон там — чувака с мёртвыми глазами». Он бы проткнул себе нос древней вилкой для угрей. Он бы выставлял напоказ свою голову, божий подарок снайперам. Он бы кривлялся, как портной. Он бы сунул блоху Богу в ухо, прыгая, как шимпанзе. Он бы устроил зубодробительный сюрприз. Он бы осеменил собственный ленч. Он бы ударил пистолетом тролля. Он бы сказал: «Мы сестры в тецнисе». Он бы пришёл в казино с лопатой. Он бы прожёг формальности вечером насквозь. Он бы навестил газовых клоунов. Он бы стал роем зубов. Он бы допустил утечку генов, вожделенных мучительно неимущими. Он бы натянул широкие рукава мага и пролился бы сладкими молитвами на своих людей. Он бы шёл, свободный, как цветок. Он бы бледно улыбнулся и исчез. Он бы отрастил нежно-розовую шерсть и вонь дизеля. Он бы сказал: «Просто поразмысли. Осьминожки каждому. Жёлтые умозаключения тысячи лет. Я сплю? Это грохот эпохи и святости? Я вот что хочу сказать. Можно ждать плевка с громыхающих небес. Можно работать над механизмами разрушения. Можно посвятить свою тьму шутке. Но, — мои милые, милые красотки, — соберитесь. Сейчас я загляну вам в глаз».
Если бы Армстронг был интересным, Луна бы расцвела шипучим раем, пламенела бы свободой и диким юмором. Но Луна суха, как хрустящий хлебец.
Вафельный Код
В каждом жирдяе живёт худой парень, пытающийся выбраться наружу, — внутри худого парня тощий, и так далее. Последний в ряду похож на прядь волокон мёртвой ветви. Осознав эту истину, Шеф Генри Блинк никогда не становился на этот путь. Его пузо по размерам приближалось к неисследованной газовой планете. Он хомячил картофельный салат, когда Бенни «Танкист» радировал, призывая его погреть руки у места преступления на Улице Торжеств.
— Чё у нас там, Бенни? — громыхнул он, входя в строение.
— Чудо на верёвочке, Шеф.
— Висит?
— Не тока.
— Винегретное убийство? — спросил Блинк, топоча по коридору за Бенни. — Что ещё?
— Головняк.
— Простреленный висок, а?
— Кухня, Шеф. Яд в насосе, говорит судмедэксперт. И мёртв совсем недавно — тело ищё дымится.
Потерявший пульс был подвешен за шею на крючке от лампы, изрешеченный девятимиллиметровыми пулями.
— Чё за пушка была? Так сказать, интересно.
— Автоматический пистолет «Стейр», Шеф.
— Злобная пушка. Этим «автоматический» ты всё сказал, а? Баллистики его забрали?
— Нет, Шеф, вот он. — Бенни ткнул в пистолет на треноге в пяти футах от тела, кусок верёвки привязан к спусковому крючку. Другой кусок, покороче, свешивался с уха жертвы. — Семь патронов в магазине на пятнадцать. На стене наверху — крючок. Похоже, он протянул верёвку так, чтобы пушка стала стрелять, когда он упадёт. Верёвка порвалась, но к тому моменту он словил половину боезапаса.
— Придержи пока лошадей, Бенни, — сказал Шеф, раскуривая «Хинденберг». — Не признал нашу мясную куклу? Это Фраф Каргилл. У Фрафа было много недостатков, — но уж трупом он никак не был.
— Точно, он вам нравился из-за того взлома конфетной фабрики, когда он всё сожрал. — Маньяк секретности, известный триангуляцией священных углов крыши конуры Снуппи, Фраф обвинил Блинка во взломе, поскуливая о преследованиях. Свидетель утверждал, что видел там Блинка, но замеченную фигуру официально объявили метеозондом. — Правда, судмеды считают, что дело нашего мальчика открыто и закрыто.
— Судмеды пидарасы. Помнишь убийство Харли? Мы пришли на место преступления, а они там лежали, рисовали кровью ангелов? Я подозреваю, что тут наверняка убийство. А теперь давай из-под выверта посмотрим на улики, которые они решили проигнорировать. Изюминка на конторке, для разогрева.
— Кончайте, Шеф, — вы меня убиваете. Блинк посмотрел на Бенни со спокойным, расслабленным видом.
— О как, зацените. Танкист сомневается в моей искренности. Ладно, давай перепроверять. Помнишь того аутоэротического висельника пару лет назад? Лучший апельсин, какой я пробовал. Ну, коронер сказал, что труп умирал несколько минут, — а вдруг Фраф пытался оставить указание на личность убийцы.
— Шеф, я…
— Не перебивай, Бенни, или я дам тебе по жопе. И в результате ты не сможешь…? Не сможешь…?
— Сесть?
— В чёртову точку. А теперь давай положим изюмину в воду, чтобы она обратно стала виноградиной — может, на ней нацарапано послание.
Через время Бенни задрал нос перед стаканом воды, в котором болталась чёрная виноградина.
— Пусто, Шеф.
— Бенни, я схожу с ума, или вода окрасилась?
— И то, и то.
— Наверно, ты смыл послание, бросив его в воду, — хороший ход, танкист.
— Шеф, вы меня раздавили.
