Смуглый Бар Нар Натквин, который никогда не оставлял без присмотра свой живой товар, тоже стоял рядом и бросал сердитые взгляды на меня и мою птицу. Когда орел наелся и смотреть стало не на что, мальчики затеяли игру в грязном дворе барака – насколько вообще можно было играть в ножных кандалах. Сириец остался стоять, прислонившись к дверному косяку, мрачно глядя на меня и брюзгливо жалуясь на Калидия, который забрал у него маленького Бекгу, не заплатив.

– Удивительная несправедливость, ведь этот маленький красавчик принес бы десять золотых nomisma[89] в Константинополе, – сказал он, обиженно засопев. – И что же я получил за него? Ashtaret! Ни одного нуммуса. Это значит, что я стал беднее на пять золотых солидусов, которых он мне стоил. И потом, это ничтожество Калидий имел наглость заявить, что даже не собирается использовать похищенного у меня харизматика для того, для чего он был создан.

Я сказал:

– Не могу представить, чтобы твои жалкие щенки вообще приносили хоть какую-то пользу. По-моему, ты сильно преувеличиваешь ценность своего товара.

– Ах, ты, должно быть, христианин, – сказал Натквин насмешливо, словно это было чем-то достойным презрения. – И вдобавок ты еще молод, а потому пока что считаешь истинными все ханжеские христианские запреты. Но ты вырастешь, станешь мудрее и узнаешь то, к чему со временем приходят все – мужчины, женщины и евнухи.

– И что же это?

– Поверь мне, тебе придется испытать в жизни немало боли, беспокойства, страданий и разочарований – словом, всего того, что человеческое тело доставляет своему хозяину. Таким образом, ты придешь к пониманию, что только дурак станет сопротивляться или сдерживаться, если есть возможность получить приятные ощущения. – С этими словами сириец ушел.

Я занялся тем, что стал распаковывать наши с Вайрдом узлы и доставать разные вещи, чтобы проветрить их и развесить на колышках, вбитых в стену. Я как раз повесил туда одну из моих вещей и принялся размышлять, глядя на нее, когда Вайрд вернулся, держа кое-что в руках. Он тоже взглянул на необычный наряд, который я достал, и, подняв свои кустистые брови, поинтересовался:

– Зачем это тебе понадобилось платье горожанки?

– Мне тут пришла в голову одна мысль, – ответил я. – Ты часто намекал, что я могу сойти за женщину. Я все думаю, когда мы проберемся в лагерь к гуннам, не могу ли я изобразить госпожу Плацидию. По крайней мере, хоть на какое-то время.

Вайрд сухо произнес:

– Сомневаюсь, что ты сможешь убедительно изобразить женщину на сносях. И также сомневаюсь, что ты согласишься отрубить ради спасения этой госпожи несколько своих пальцев.

– Я и забыл про эту деталь, – пробормотал я.

– Вот глупый мальчишка. Да мы возблагодарим половину здешних богов, если сами спасемся от гуннов. Помни о том, что наше предприятие и так очень рискованное, и не мечтай больше ни о каких геройствах. Ну а уж если мы сумеем спасти малыша Калидия, пожертвовав только жалким харизматиком, то нам придется возблагодарить всех оставшихся богов. А теперь взгляни, что я принес.

Он бросил на одну из кроватей кожаную сумку, содержимое которой мелодично звякнуло.

– Никогда еще я так быстро не продавал свои меха и не получал за них столько денег. Калидий купил их, даже не посмотрев. Он также заплатил неплохое вознаграждение за рога горного козла. Я бы отпраздновал столь удачную сделку, да боюсь, что мы вряд ли выживем, чтобы потратить деньги.

Он бросил на кровать и все остальные вещи, которые держал.

– Легат делает нам еще кое-какие подарки, которые мы можем оставить у себя, опять же если останемся в живых. Гладиус – короткий меч для тебя и боевую секиру для меня; они в прекрасных ножнах, подбитых шерстью, которая предохранит лезвия даже от ржавчины. И еще тут для каждого из нас (поскольку нам придется, возможно, пролежать без воды в засаде долгое время) по оловянной фляге, обернутой в кожу, чтобы вода оставалась холодной, и просмоленной внутри: в ней даже затхлая вода становится приятной на вкус.

Я сказал:

– У меня никогда не было таких прекрасных вещей.

– А еще, благодаря любезности легата, у тебя будет своя лошадь.

– Лошадь? Моя собственная? Не может быть!

– Представь себе. Гунн приезжает верхом, поэтому мы последуем за ним тоже на лошадях. Вообще-то, лучше бы нам сделать это пешком, но ведь придется поспешить на обратном пути, если он вообще будет. Ты когда-нибудь раньше ездил верхом?

– На старой вьючной кобыле в аббатстве.

– Этого вполне достаточно. В завтрашней поездке не понадобится хорошей посадки или искусного управления. Медленный шаг туда и безумный галоп обратно. Харизматик Бекга поедет позади тебя… а потом, будем надеяться, его место займет малыш Калидий.

– А не расскажешь подробней, что именно ты задумал, fráuja?

Вайрд почесал бороду:

– В старые времена жил один архитектор по имени Дейнократ. Он хотел построить храм Дианы, в котором при помощи магнесийских камней[90] была бы подвешена в воздухе статуя этой богини. Но Дейнократ умер, не успев воплотить в жизнь свой замысел и никому толком не объяснив, как именно он собирался все проделать.

– Это означает, что ты мне тоже ничего не расскажешь?

– Или же что мой план почти невозможно воплотить. Или же что у меня его вовсе нет. Выбирай, как тебе больше нравится. Достаточно того, что мы будем прятаться на краю города, в конюшне у кузнеца, пока гунн не отбудет восвояси. Я приказал легату задерживать гонца разговорами – если только он сумеет совладать с собой и не задушит эту тварь, – пока как следует не стемнеет. Затем мы последуем за ним в Храу-Албос, куда бы он ни направлялся. Ну а пока что все ставни и двери в Базилии по-прежнему крепко закрыты. Это означает, что я не могу сейчас отправиться, хоть мне и очень хочется, в таверну к старому Диласу выпить хорошего, крепкого, неразбавленного вина. С другой стороны, это и к лучшему, без сомнения. Нам понадобятся завтра свежие головы.

Почти весь следующий день мы провели в конюшне, потому что нам и нашим лошадям ни в коем случае нельзя было попадаться на глаза гунну, когда он прибудет, чтобы тот ничего не заподозрил. Поэтому по всей Базилии стояла такая тишина, словно все жители затаили дыхание; на улицах, аллеях и подъездных дорогах не было ни людей, ни лошадей, ни собак, ни даже свиней и цыплят, которые обычно прогуливались повсюду.

Мы с Вайрдом и Фабиусом говорили очень мало и общались шепотом. Малыш Бекга молчал, я вообще не слышал еще от него ни одного слова.

Фабиус в основном жаловался: мол, уж больно нас мало, и почему Вайрд не привлек больше крепких опытных воинов?

– Во имя Митры, – ворчал помощник центуриона, – мне даже не позволили взять носильщика щита. Нас только двое мужчин, да вдобавок еще мальчик, евнух и прирученный орел.

– Повторяю, – сказал Вайрд, – мы будем действовать не силой, а хитростью. Чем меньше нас, тем лучше. Если ты полагаешь, что тебе не оказывают должного уважения, то можешь считать Торна своим личным оруженосцем.

Затем Фабиус начал жаловаться на долгое ожидание:

– Я хочу, чтобы это все наконец завершилось и мои Плацидия с Калидием и неродившимся ребенком вернулись домой. Eheu[91], мне пришлось смириться с тем, что каждый гунн в этом лагере, должно быть, к этому времени уже изнасиловал мою дорогую жену. Но я приму ее обратно и буду о ней нежно заботиться, несмотря ни на что.

Вайрд покачал головой:

– Вот об этом, Фабиус, тебе как раз не стоит волноваться. Уверен, твоя жена все еще чиста, никто ее не обесчестил. И не потому, что гунны почтительны, а потому, что они суеверны. Эти разбойники готовы насиловать всех, от овцы до сенатора, но они ни за что не станут иметь дело с женщиной, которая беременна или испорчена месячными кровями. Они считают такую женщину нечистой и полагают, что это повредит им.