Пусть я так и не обнаружил исток, однако нашел еще более чудесные вещи; сомневаюсь, что хоть кто-нибудь еще их видел. Проходы не только разветвлялись и пересекались подобно лабиринту Минотавра, они часто заканчивались подземными комнатами гораздо больших размеров, чем пещера в скале, такими огромными, что мой факел оказывался здесь слишком ничтожным и его свет не мог достичь их свода. И эти огромные комнаты были обставлены и украшены самым удивительным образом: здесь имелись скамеечки для ног, скамьи, башенки и шпили, которые росли прямо из пола пещеры; иногда казалось, что порода, из которой они были сделаны, тает. С потолков свисали подвески, которые напоминали то сосульки, то занавески, но были сделаны все из той же загадочной породы. На одной особенно совершенной работе из растаявшей, а затем снова застывшей скалы я копотью от факела написал начальную букву своего имени – þ, чтобы показать, что я, Торн, был здесь. Однако затем, осознав, что это испортило первоначальную красоту этого места, я осторожно счистил надпись краем своего факела.
Немало таинственных и необычных вещей обнаружил я под землей, однако самую таинственную и необычную я нашел снаружи, на одном из многочисленных выступов каскада. Он представлял собой самую обычную остроконечную скалу рядом с одной из заводей водопада и напоминал лезвие гигантского топора. Подобно всем остальным скалам вокруг, утес этот был весь покрыт мхом – или почти весь. Я заметил, что на его тонком крае имелся V-образный зубец, словно кто-то и впрямь воспользовался топором: беззаботно нанес удар по чему-то твердому, что оставило зарубку на его лезвии. Такое чувство, что желобок на скале сделал напильник кузнеца: зарубка была широкой и глубокой, как мой мизинец. А еще на ней совершенно не росло мха, ее внутренняя поверхность была гладкой, как пергамент, отшлифованный шкуркой крота. Я не мог себе представить, каким образом была вырезана эта зарубка, кто ее сделал и с какой целью. Прошло какое-то время, прежде чем эта загадка разрешилась самым удивительным образом.
Но об этом я расскажу в свою очередь. А теперь продолжу описание Балсан-Хринкхен.
Как я уже упоминал, в долине были пастбища для овец и коров – не такие большие, разумеется, как наверху. Вокруг деревни располагались аккуратные огороды, а чуть дальше – небольшие поля и сады (чего только там не росло), виноградники, плантации хмеля и даже рощицы оливковых деревьев (климат в защищенном горами Кольце Балсама позволял им цвести и плодоносить гораздо севернее Средиземноморья). Поля тут были самые разные: и тщательно обрабатываемые, и такие, которые оставляли под паром, и заброшенные.
В огородах, садах, на пастбищах и в полях всегда усердно трудились мужчины, женщины и дети. Человек со стороны, наблюдая, как идет работа в Кольце Балсама, с трудом мог отличить крестьян от братьев из аббатства Святого Дамиана, потому что все местные жители носили одинаковые коричневые одеяния из мешковины, с капюшонами, накинутыми на голову, чтобы защититься от солнца или дождя. Одежда всех членов святых орденов, мужчин и женщин, – от простого монаха до высокопоставленного епископа – выглядела не богаче, чем одеяние самого бедного крестьянина, и делалось это сознательно.
А еще абсолютно все, монахи и крестьяне, работали молча, кроме разве что нескольких пастухов, которые пасли овец и коз и могли насвистывать на дудочках. (Я убежден, что языческий бог Пан изобрел свои дудочки, на которых играют все пастухи, как средство от скуки.) Монахи заговаривали со мной или просто кивали, когда я прогуливался среди них. Крестьяне же, и мужчины и женщины, казалось, вообще не замечали меня, они видели только то, что было у них под носом; их взгляд был такой же пустой, как у коров. Но не подумайте, что эти люди были надменны или недружелюбны; просто сказывалось их обычное безразличие.
Однажды я подошел к пожилым мужчине и женщине, которые вилами разбрасывали овечий навоз под оливковыми деревьями, и спросил, почему аккуратные тесные ряды деревьев прерываются в середине посадок огромной полукруглой брешью. Старик лишь что-то проворчал себе под нос и продолжил работать, но старуха остановилась, чтобы сказать:
– Посмотри, малыш, что растет в этой бреши.
– Ничего особенного. Только два других дерева, – ответил я. – Два раскидистых дерева.
– Да, но одно из них дуб. Оливы не любят дубов. Они не выносят их соседства.
– Но почему? – заинтересовался я. – Ведь другое дерево, липа, растет прямо рядом с дубом. Кажется, она ничего против не имеет.
– Акх, ты всегда увидишь, что дуб и липа растут вместе, малыш. С тех самых пор, как еще давным-давно – во времена старой веры – любящие муж и жена однажды попросили старых богов позволить им умереть одновременно. Милостивые боги исполнили их просьбу, и, мало того, после смерти супруги возродились как дуб и липа, и с тех пор эти два дерева всегда растут рядом.
– Slaváith, старая сплетница! – заворчал старик. – А ну берись за работу!
Женщина пробормотала – себе под нос, не мне:
– Ох, vái, до чего же хорошо жилось в добрые старые времена, – и продолжила разбрасывать навоз.
Но даже крестьяне не работали целыми днями. Вечерами мужчины частенько собирались поиграть в кости, а заодно и выпить вина или пива. Помню, как они трясли три маленьких костяных кубика с точками и хриплыми голосами заклинали помочь им Юпитера, Гелию, Нертус, Дус, Венеру и других языческих демонов. Разумеется, они не могли взывать к христианским святым и просить их помощи в азартных играх. Однако игра в кости, очевидно, была старше, чем христианство, потому что самая высокая ставка – три шестерки – была известна как «бросок Венеры».
Помимо склонности к азартным играм, крестьяне предавались также и некоторым другим порокам, которые осуждает католическая вера. Каждое лето они тешили свою плоть на веселом и шумном языческом торжестве в честь Исиды и Осириса, изобилующем яствами, питьем, плясками и, вероятно, другими удовольствиями, так как спустя девять месяцев всегда рождалось огромное количество детей. И еще, в то время среди крестьян было обычным делом окрестить младенца, обвенчать молодую пару или похоронить умершего в соответствии с христианскими таинствами и параллельно совершить для этих людей дополнительные, языческие обряды. Так, над младенцем, новобрачными или могилой деревенский старейшина описывал круги специальным молотом, грубо сделанным из камня и привязанным к крепкой палке. Я узнал этот предмет, ибо читал о нем в старинных рукописях: это была точная копия молота языческого бога Тора. Иногда на стене дома, где родился ребенок, или там, где будут жить новобрачные, или в том месте, где рыхлая земля покрывает новую могилу, наспех рисовали знак – греческий крест с четырьмя равными углами и концами. Некоторые называли его «ужатым» крестом – то был символ молота Тора.
Думаю, что во время моих многочисленных вылазок я познакомился с каждым деревом, травой, зверем, насекомым и птицей в Балсан- Хринкхен. И со всеми дикими созданиями, которые даже ненадолго появлялись здесь. Я никого из них не боялся. Избегать или по возможности сразу убивать следовало только ядовитых гадюк. Даже вредный красноголовый дятел не был опасен в дневное время. Я часто следовал за ним, когда он перелетал с дерева на дерево, потому что говорили, будто эта птица могла привести человека к спрятанному сокровищу. Увы, никакого клада я так ни разу и не нашел. Однако я привык заботиться о том, чтобы, когда я устраивался подремать, дятла поблизости не было, потому что о нем также рассказывали, будто бы он долбит дырки в головах спящих и вкладывает туда личинки, так что человек мог проснуться уже безумным. Из других птиц, обитавших в долине, мне запомнились белые аисты, которые прилетали каждую весну. Иной раз они поднимали просто невыносимый шум, когда переговаривались между собой, щелкая клювами. Это звучало так, словно целая толпа людей отплясывала в деревянных башмаках. Но аистам оказывали радушный прием: как известно, эти птицы приносят удачу в тот дом, крышу которого они выбрали, чтобы свить гнездо.
