— Меня пригласили на ужин родители Софии.

— Софии?

— Ну, дочь банкира. Того самого, кто заплатил за твою бороду.

— Ты часто общаешься с этими Родригеш?

— София учится со мной в одном классе. Она… — Оливия запнулась и покосилась на Карлуша, не сводившего с нее глаз. — Она приемная дочь. А в последний год мы как-то очень с ней сошлись. Знаешь, как это бывает.

Карлуш, похоже, это знал.

— Я днем в Лиссабон еду, — сказал я.

— А я сейчас домой, — сказал Карлуш.

— Если вы к станции, — сказала Оливия повелительным тоном, забыв, что «попозже» еще не наступило, — то можете меня проводить.

Она поцеловала меня в щеку, по обыкновению измазав ее помадой — она делала это неукоснительно, видимо считая это признаком взрослости.

— Не забудь побриться, — сказала она, потерев друг об друга два пальца.

Они ушли. Я побрился и спустился в кафе выпить чашечку кофе с Антониу Боррегу. После спектакля, который разыграла передо мной Оливия, я почувствовал облегчение. Если уж шестнадцатилетняя девчонка может вить веревки из двух взрослых мужчин, то не зазорно и мне отдаться в руки Луизе Мадругаде.

Я ехал в Лиссабон, мучаясь совестью: можно ли приглашать на обед вероятную свидетельницу, тем более если неизвестно, насколько важны ее показания? Я спорил сам с собой до изнеможения, а потом плюнул на все это.

Минут двадцать я просидел в машине на Руа-Актор-Таборда, чтобы не явиться неприлично рано. Я сидел перед входом в кинотеатр порнофильмов и с ленивым любопытством наблюдал публику, пытаясь определить тип людей, способных в обеденное время, да еще и в воскресенье, высидеть удлиненный сеанс в этом кинотеатре. Впрочем, таких не нашлось.

Я позвонил ровно в час дня. К моему легкому разочарованию, Луиза уже спускалась вниз и встретила меня в дверях. Независимо от моих намерений желудок мой ясно говорил мне, что пропускать обед он не желает. Мне хотелось, чтобы она взяла меня под руку, как Оливия, но она этого не сделала. Надежды мне это не прибавило, зато прибавило хладнокровия. Мы выбрали таверну на Авенида-Алмиранте-Рейш, одно из заведений, славящихся своими морепродуктами. Обстановка показалась нам непривлекательной и даже убогой, несмотря на аквариумы с ошалелыми лангустами и омарами.

Официант посадил нас возле стеклянной витрины. Рядом с нами были еще две пары, но темная, как пещера, глубина зала была пуста. Мы заказали блюдо больших креветок, краба с гарниром и два пива.

— Вынуждена признать, что вы меня порядком удивили, — сказала она.

— Своим звонком? Я и сам себе удивился.

— Нет… вернее, да, но я хотела сказать, меня удивляет, что вы полицейский.

— Я настолько не похож на полицейского?

— В тех полицейских, которых мы обычно видим, бросаются в глаза прежде всего сапоги и солнечные очки. Ну а про полицейских из уголовной полиции я ничего сказать не могу. Воображала их мужчинами суровыми, решительными и… и как бы усталыми.

— Я и был усталый.

— Усталыми от жизни… от ее неприглядной стороны. А вы были просто утомленный.

Принесли пиво. Я предложил ей сигарету, и она, с презрением отвергнув «экстра-лайт», достала пачку настоящих «Мальборо». Прикурила от зажигалки и, постукивая ею по скатерти, устремила взгляд в зелень деревьев на улице. Подперев голову рукой, она курила, думая о чем-то своем, и от этого ее глаза казались еще зеленее.

— Я всегда считала, — сказала она, — что если хочешь погрустить, то лучшего места для этого, чем Лиссабон, не придумаешь.

— А вы грустите?

— Я хотела сказать «пребывать в меланхолии».

— Так, конечно, лучше, но все-таки…

— А бывает, и грущу, например в воскресный вечер, когда прекрасная погода, а ты сидишь за компьютером.

— Но сейчас-то это не так… ведь сейчас вы…

— Да, конечно, вы правы, — сказала она и мотнула головой, как бы отгоняя какие-то мысли. Звякнули, качнувшись, ее серьги — большие, странной формы.

— Что это у вас за серьги? — спросил я.

— Один мой друг делает украшения из разного ресторанного мусора. Эти серьги сделаны из золоченой проволоки, которой оборачивают горлышки винных бутылок.

— А вчера были ложки.

— Ложки… — рассеянно повторила она, глядя на улицу и витая мыслями где-то в другом месте, возможно с кем-нибудь другим.

— Знаете, почему Лиссабон такое невеселое место? — сказал я. — Он все еще погружен в свою историю. Та катастрофа, которая здесь произошла, навсегда оставила на городе свою отметину. Все эти тенистые закоулки, зелень парков, кладбищенские кипарисы, узкие крутые улочки, мощенные булыжником, не могут забыть землетрясение, когда чуть ли не все жители погибли. Хотя это и было двести пятьдесят лет назад.

Она посмотрела на меня, недоуменно моргая. Что я сказал не так?

— Поэтичный полицейский, — сказала она.

— А Игрежа-ду-Карму? Можете ли вы представить себе какое-то другое место, где в центре города сохранили бы руины собора как память о погибших?

— Нет, — сказала она, подумав.

— Хиросима, — сказал я. — Только с ней может это сравниться. Может ли когда-нибудь Хиросима стать веселым городом?

— Глубокомысленный полицейский, — сказала она, на этот раз без тени юмора.

— А я могу изобразить и безжалостного полицейского, — сказал я, подумав, что разговор про Хиросиму не совсем уместен.

— Валяйте.

Я вперил в нее пристальный холодный взгляд, каким смотрел на убийц.

Она содрогнулась.

— А еще каким полицейским вы можете стать?

— Любезным полицейским, — сказал я и одарил ее блаженной улыбкой новообращенного христианина.

— Вот любезный полицейский у вас вышел неубедительным.

Я сгорбился на стуле, уронив голову на грудь.

— А это что такое?

— Полицейский, которого всем не терпится увидеть… мертвый полицейский.

— У вас извращенное воображение.

— В моей работе это не лишнее.

Официант принес креветок и краба. Мы заказали еще два пива. Мне нравилось смотреть на нее. Она высасывала креветочные головки, не заботясь о том, пристало ли это даме.

— Вы не похожи на учительницу, — сказал я.

— Это потому, что никакая я не учительница. Учительницу хуже меня трудно найти, и я это знаю. Детей я люблю, но часто теряю с ними терпение и становлюсь раздражительна. Через две недели я уволюсь.

— И чем займетесь?

Секунду она смотрела на меня так, словно прикидывала, достоин ли я узнать то, что она скажет.

— Я все медлила, оттягивала этот момент, но сейчас решилась-таки. Собираюсь возглавить одно из отцовских предприятий.

Громко чмокая, она высосала сок из головы креветки, после чего облизнулась, вытерла губы и чуть ли не залпом выпила три четверти кружки.

— Только одно? — спросил я.

Она опять вытерла губы.

— Я честолюбива и привыкла добиваться своего.

Официант поставил перед нами еще две кружки.

— Чего же именно вы добиваетесь?

— Такой жизни, в которой все или почти все решения я принимала бы самостоятельно.

— И давно вы такая?

Она улыбнулась, опустив взгляд на тарелку.

— Это было что — проницательный полицейский?

Я прикончил первую кружку и хлебнул из второй.

— Раньше вам приходилось заниматься бизнесом?

— После окончания университета я четыре года проработала у отца. Мы постоянно ссорились. Ведь мы очень похожи характерами. Я ушла от него и стала писать докторскую.

— На какую тему?

— А это — глухой полицейский? Я же вчера говорила об этом, не помните?

— Вчера я был поглощен другим.

— Знаю, — сказала она.

— Настал и ваш черед быть проницательной, — сказал я.

— «Экономическая политика Салазара, — внушительно и четко сказала она. — Экономика Португалии с тысяча девятьсот двадцать восьмого по тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год».

— Обсуждать это сейчас вряд ли стоит, правда?

— Правда, если не хотите слушать монолог.

— И какое же из отцовских предприятий вы собираетесь возглавить?