— Я ее ударил.

— Чем?

— Дал ей пощечину.

— Ну а что она на это?

— Ну… странно, знаете ли… потому что она, черт ее дери, только улыбнулась. Ничего не сказала. Улыбнулась — и все!

— Словно говоря: «Вот как ты меня любишь!» Да?

Он вяло кивнул.

— Ну, я и не выдержал. Стал извиняться, умолял, чтобы простила. И всякое такое.

— И что сделала она?

— Повернулась на каблуках и пошла по улице. Я прислонился к какой-то машине, сработала сигнализация. Она даже не обернулась. В конце улицы возле светофора остановилась машина. Она сошла с тротуара, поговорила с водителем, села в машину и уехала.

— Опишите эту машину.

— Я в них не разбираюсь.

— У вас нет машины?

— Я и водить-то не умею.

— Давайте начнем с самого простого. Машина была большая или маленькая?

— Большая.

— Темная или светлая?

— Темная.

— Какие-нибудь значки, эмблемы?

— Она была далеко, в конце улицы.

— Как вам кажется, Катарина знала человека за рулем?

— Затрудняюсь сказать.

— А сколько в точности длился их разговор?

— Да, господи… минуты не прошло. Секунд сорок, наверное.

— Откуда ехала машина?

— Ехала по улице, откуда — не знаю. Мчалась и сигналила.

— Вам придется дать более подробные показания, мистер Галлахер.

— Не знаю, сумею ли.

— Придется суметь, а мне придется заставить вас это сделать. Вы сейчас поедете со мной в отделение уголовной полиции и запишете все, что мне рассказали.

— О господи… Вы хотите заставить меня дать письменные показания? Но почему?

— Катарина погибла, мистер Галлахер. Ее убили вчера около шести часов вечера, и я хочу выяснить, не ваших ли рук это дело.

Судя по его лицу, это не было делом его рук. У него стало такое выражение, будто перед ним вдруг разверзлась пропасть и он вот-вот свалится в нее. Когда он пришел в себя, ноги его дрожали.

— А как насчет тех двоих, что за стенкой?

— Они сейчас уйдут.

Я прошел в коридор и распахнул дверь. Черный парень без сил валялся на спине, все еще тяжело дыша. В комнате было душно, и тело его блестело от пота. Девушка лежала ничком, раздвинув ноги. Я кинул им их одежду. Девушка поднялась, обернулась. Лицо ее пылало, взгляд блуждал.

— Вы, двое! Выметайтесь!

— От абсента дуреют, — сказал Абрантеш.

Будучи успешным лиссабонским предпринимателем, он теперь разбирался во всем на свете. Фельзен сделал еще глоток зеленой жидкости и взглянул на вереницы черных зонтов внизу на улице под струями дождя. Было десять утра, а он пил уже второй стакан абсента. Фельзен ощупал голову, прикидывая, зачем понадобилось Абрантешу вытаскивать его из дома до обеда.

Уже две недели, как он вернулся из Африки, где пробыл чуть ли не десять лет, организуя филиалы банка в Луанде, Анголе и Лоуренсу-Маркеше в Мозамбике. Он был в скверном расположении духа, как всегда по возвращении в Европу.

Берлин оказался на территории красных, континент был рассечен надвое железным занавесом; Пиренейский полуостров находился в полной изоляции, уплывая по атлантическим волнам с полоумными Франко и Салазаром на капитанском мостике под ветхим фашистским флагом. Великие империи рушились. Англичане потеряли Индию, французы — Марокко, Тунис и Индокитай. Мощь и величие переместились в Америку, в то время как европейцам осталось только вариться в собственном соку, наблюдая удручающие последствия войны, и разглядывать свои когти, поломанные, сорванные и кровоточащие в отчаянных попытках удержать мировое господство.

Фельзену повсюду чувствовался запах смерти, в ноздри била гнилостность разложения и упадка, и, чтобы заглушить этот дурной запах, он, сидя за второй чашкой утреннего кофе, позволил себе выпить стаканчик зеленоватого абсента.

После войны союзники двинулись в Португалию. В бывшем нацистском представительстве, размещавшемся некогда в старом паласиу в Лапе, теперь хозяйничали американцы. Но. Фельзену с Абрантешем повезло. Их вольфрамовые рудники были опечатаны, но вольфрам теперь особой ценности и не представлял. Их акции в торговле пробковым деревом, оливковым маслом и сардинами в банках тоже были конфискованы, как возможный экспортный товар для Германии. Но их банк с его оригинальной системой управления выстоял, пережив несколько попыток замораживания активов, как ни старались произвести это какие-то люди в темных костюмах, посылаемые союзниками. Спасли связи Абрантеша в правительстве Салазара. С окончанием войны в Португалии начался строительный бум, и Абрантеш, подсуетившись, сумел попасть в десятку и тут. В строительстве он ничего не смыслил, зато умел ладить с нужными людьми. Чиновники министерства общественных работ обзаводились земельными участками, для них были выстроены дома, сыновья их получали должности, муниципальные архитекторы и застройщики из лиссабонского городского совета и даже сам мэр неожиданно стали считать жизнь вполне сносной.

«Банку де Осеану и Роша» основал фирму по торговле недвижимостью, а также строительную фирму и стал давать ссуды знакомым, чем заслужил покровительство в высших правительственных кругах.

К тому же оставалось еще и золото, лежавшее на глубине десяти метров под ногами Фельзена в подземных хранилищах, над которыми мчались по Руа-ду-Орту автомобили и автобусы.

Абрантеш сидел за третьей чашечкой черного как деготь кофе. Он пил чашечку за чашечкой, чтобы подействовал желудок, что обычно происходило часов в пять-шесть. После удачного опорожнения кишечника он выпивал рюмку анисовой, а в случае неудачи пил еще кофе. Теперь он курил сигары. Видимо, они тоже помогали облегчиться. Запоры стали мучить его после переезда из Вейры, когда он стал слишком много времени проводить на сидячей работе и есть чересчур много мяса.

— Ну что, закончили твой дом? — спросил он Фельзена, хотя и так знал, что закончили.

— Наверное, тебе нужна моя квартира для какой-нибудь из твоих любовниц, — сказал, оторвавшись от окна, Фельзен. В это утро он был настроен саркастически.

Абрантеш посасывал сигару. По потолку после зимних дождей и апрельских ливней расплывалось пятно — широкое и жирное, в углу, там, где его прорезала трещина, оно постепенно сужалось, сходя на нет к центру потолка, подобно Аргентине и Тьерра-дель-Фуэго.

— О Бразилии больше не мечтаешь? — осведомился Абрантеш.

— Ты можешь воспользоваться моей квартирой, Жоакин, — сказал Фельзен. — Я съеду. Это не проблема.

Они обменялись ухмылками.

— Бразилия — это шаг естественный, — сказал Абрантеш. — Может быть, с этого нам и следовало начинать. Бразильцы, они…

— Но мы их не знали… и не знаем.

— А… — вздохнул Абрантеш и картинно затянулся сигарой, красиво выпустив дым; он забавлялся, мучая Фельзена.

— Ну, выкладывай, — скучающе протянул Фельзен.

— Ты всегда был немцем, говорившим по-португальски с бразильским акцентом, так мне и говорили о тебе еще до нашего знакомства.

— Я же рассказывал тебе, что португальскому меня обучила одна бразильянка в Берлине.

— Сузана Лопес, — сказал Абрантеш. — Ведь так, кажется, ее звали?

И перед глазами Фельзена мелькнула картина: Сузана, обхватившая ногами его бедра и трущаяся о него промежностью. Он кашлянул, почувствовав в штанах шевеление.

— Разве я говорил с тобой о ней? — сказал Фельзен.

Абрантеш покачал головой. «Вот мы добрались и до нее», — подумал Фельзен.

— По-моему, я даже имени ее тебе не называл.

— Вчера вечером раздался звонок. Некая Сузана Лопес разыскивает старого своего друга Клауса Фельзена, который, как она слышала, стал управляющим «Банку де Осеану и Роша».

Сердце Фельзена заколотилось. Он вжался в кресло.

— Где она?

— Очень интересная женщина, — сказал Абрантеш, поигрывая ножом для сигар.

— Она здесь?