У семейства Куаре также имелась квартира в Лионе, в ста километрах от Сен-Марселена, где Сюзанна обучалась в художественной школе. А весной 1944 года в Лионе и его предместьях начались бомбардировки союзной авиации. Когда завыли сирены, моя бабушка наотрез отказалась спуститься в подвал, потому что считала его отвратительным и грязным. Впрочем, однажды она все же была вынуждена присоединиться к остальным, когда взрывы стали особенно мощными. Во время налетов, несмотря на жуткий грохот, трясущиеся стены, падающие отовсюду обломки и крики людей, бабушка хранила потрясающее спокойствие. По всей видимости, оно передалось матери и ее сестре, поэтому они тихонько играли в карты и ждали, пока все закончится. Когда налеты прекратились и все вернулись из подвала в квартиру, моя бабушка открыла дверь на кухню и тут же увидела мышь, после чего потеряла сознание. Она, как и мой дед, не боялась ничего, даже бомб, но при этом испытывала панический, неконтролируемый страх перед мышами. Летом 1944 года мамин брат Жак, которому уже должно было исполниться шестнадцать или семнадцать лет, решил послужить родине и записался в ряды гражданской обороны. Он должен был оказывать помощь мирным жителям во время бомбардировок, разводить их по укрытиям, бомбоубежищам или госпиталям. Поэтому он раздобыл себе противогаз, каску и специальную униформу, которые тщательно укладывал прямо на кровати на случай, если его помощь потребуется посреди ночи. Но когда однажды ночью лионское небо прорезал вой сирен, Жак не проснулся. А моя бабушка и не подумала его будить. Она вовсе не хотела, чтобы ее сын, неоправданно рискуя собой, выходил из дома под бомбы, какая бы благородная ни была на то причина.
Из-за того, что в то время нельзя было ничего купить, мой дед, как и многие другие, обивал пороги ферм в попытках найти пропитание для своих домочадцев. В один прекрасный день ему повезло: он выманил из гнезда цесарку. Узнав об этой его находке, вся семья собралась на пороге дома, ожидая возвращения героя. Подъехав к дому, дед торжественно открыл багажник машины и объявил: «Смотрите же, что я нашел!», но вдруг цесарка, у которой были связаны одни только лапки, вспорхнула вверх и затерялась в небе над Лионом. Тогда дед закрыл багажник, и все вернулись в дом в полном молчании. Все семейство в течение двадцати лет со смехом вспоминало эту историю.
На протяжении этих шести лет, проведенных в основном в деревне между Веркором, Лионом и Ло, каждое лето она приезжала к своей бабушке по материнской линии в Кажар, в огромное семейное гнездо, построенное в стиле Третьей империи с шиферной крышей. Кстати, именно тогда в ней зародилась эта прочная связь с природой и всем живым. «Я обожаю деревню, я здесь выросла, я жила здесь до пятнадцати лет и до сих пор частенько сюда возвращаюсь. Я люблю воздух, мне он нужен, равно как и трава, я люблю ездить верхом, подолгу гулять в полнейшем одиночестве, люблю реки, запах земли. Я вышла из земли». Ей было шесть, когда отец подарил ей Пулу – невысокого жеребенка, вызволенного из-под ножа мясника. И на этом Пулу, без всякого седла, мать совершала долгие променады по дикому, затерянному Веркору. «Пулу был старый, большой и белогривый. А еще он был тощий и ленивый […] Мы с Пулу могли бесконечно кататься вверх-вниз по холмам и пересекать луга. И леса. Леса, где слышался запах акации и где Пулу давил грибы своими большими подковами[…] Он скакал, а я, подавшись вперед, ловила его ритм ногами, спиной. Никогда в детстве я больше не испытывала такой радости и ликования». Она обожала, когда время шло, «не спеша, время без перерывов, без нарушений и без шума»[7], что было ею описано в новелле «Кажар – не спеша». Ощущение мира, одиночества и независимости, без которых она больше не могла обойтись.
После войны моя мать вернулась в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, которую мои дедушка и бабушка оставили в июне 1940 года. Там она начала усиленно заниматься. Ее исключили из школы «Луиз-де-Беттиньи» за то, что она «вешает на дверь бюст Мольера, закрепив бечевку на его шее», потому что «урок по нему был чрезвычайно скучным». Она могла целыми страницами цитировать расиновские «Федру» и «Беренику», потому что он ее восхищал, а вот Мольер ей всегда казался жутко неинтересным. Именно за сюжет, за интригу, неминуемо ведущую к столкновению страстей, за живых персонажей она и любила театр Расина, но в особенности – за идеальный ритм и мелодику текста. Эта любовь к Расину и стала, на мой взгляд, причиной того, что за всю свою жизнь она не написала и пары строк, тщательно их при этом не выверив, не сбалансировав каждую фразу.
«Я уравновешиваю мои фразы […], я выверяю ритм. В романе количество ритмических основ в предложении постоянно меняется, однако, если произнести его вслух и проверить на предмет ударений, сразу становится ясно, правильно оно составлено или нет».
Она не рассказала родителям о своем отчислении из школы и три последних месяца перед летними каникулами втайне наслаждалась свободой. Каждое утро, в восемь утра, с портфелем под мышкой она отправлялась на прогулку по Парижу и возвращалась домой лишь в шесть часов вечера.
После того как она провела все парижское лето за чтением Сартра, Камю и Кокто, ее приняли в монастырь дез Уазо, но затем выгнали оттуда по причине «недостаточной духовности». Стоит отметить, что в монастыре она цитировала Превера: «Отче наш, сущий на небесах, оставайся на небе, а мы останемся на земле, которая иногда бывает такой прекрасной». Разумеется, в монастыре такой подход не оценили. Наконец моя мать сдала два экзамена на степень бакалавра, один из которых – в октябрьскую сессию для отстающих учеников, – и записалась в Сорбонну на подготовительный курс. Однако университетские амфитеатры зачастую оказывались переполненными, так что большая часть занятий довольно скоро превращалась в прогулки с друзьями по кварталу Сен-Мишель. Они много беседовали о Боге, о метафизике, о политике. А поскольку в 1953 году всем было по семнадцать лет, в беседах в основном ссылались на Сартра и Камю – двух писателей, занимавших собой практически все литературное пространство того времени.
Впрочем, семнадцатилетний возраст, бо́льшая склонность к Сартру, нежели чем к Камю, и желание пофантазировать не могут в полной мере объяснить тот факт, что она с головой окунулась в написание романа. Писательское дело – это страсть, которая захватила ее, это призвание, которое она решила сделать своей профессией – я скажу даже больше – своей жизнью: «Я всегда хотела стать писательницей». Роман «Здравствуй, грусть» не стал результатом случайного увлечения писательским трудом. «Здравствуй, грусть» – это воплощение той самой истинной любви к писательскому ремеслу, к словам, к литературе. Моя мать принадлежит к числу писателей начитанных, писателей просвещенных. Полагая, что ее разгулявшееся воображение присуще всем особам столь юного возраста, она громко заявила друзьям и близким, что пишет роман. Постепенно, по мере того как она все чаще называла себя писательницей, – а еще, возможно, потому, что у нее постоянно спрашивали, как обстоят дела с текстом, – она сама в этом убедилась и начала работать над книгой по-настоящему. Таким образом, роман «Здравствуй, грусть» появился в результате удачного слияния неуемной любви к литературе и вышеозначенного «обязательства» стать писательницей. Выход книги в свет стал сюрпризом для всех, и для нее самой в первую очередь.
Когда она только начала писать «Здравствуй, грусть», первые страницы отправлялись прямиком в ящик стола. «Мне самой не нравилось, как я пишу», – призналась она в одном интервью. Летом 1953 года она поехала на каникулы в Оссегор. Ранее она провалила экзамен подготовительного курса, что вызвало насмешки со стороны матери и сестры. Расстроившись, она решила приехать к отцу в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, где заперлась у себя в комнате и снова взялась за свой роман. Чтобы рукопись «выглядела чище», она решила ее перепечатать и обратилась с этой просьбой к своей подруге Флоранс Мальро[8]. Флоранс буквально проглотила книгу, и, окрыленная ее похвалой и поддержкой, мать запечатала два экземпляра рукописи в конверт с надписью «Франсуаза Куаре, бульвар Карно, 59 81». Один из них она отнесла (или отправила) в издательство «Жюльяр», а другой – в издательство «Плон». А поскольку редакторы первого издательства оказались проворнее, Рене Жюльяр, сразу же почувствовавший, что рукопись является чем-то совершенно исключительным, решил позвонить первым. Однако телефон в тот момент не работал, поэтому он направил телеграмму с просьбой «Срочно позвонить в издательский дом Жюльяр».
