И вот, когда нам предстояло совместными усилиями создать книгу, когда легенда, уже слегка на тот момент потерянная, начала понемногу меркнуть, я предложил ей переехать ко мне. Мы решили на время – на время написания книги – пожить вместе. Я выделил ей маленькую комнатку, в дальнем конце коридора, слева. Там она вполне может и скандалить, и нести с пеной у рта всякий вздор – неважно: я все равно ее не услышу.
Нет никаких сомнений, что легенда была в восторге от этой затеи. Наконец-то люди снова будут интересоваться ею. Той, которая не может жить без помощи других людей, той, которая не терпит одиночества, той, которая не любит, когда с ней говорят о книгах, театре, обязательствах и вообще о серьезных вещах. Отлично! Мы снова поговорим о кутежах, о виски, о спортивных машинах, об игорных столах, о деньгах, которые легко заработать, но так же легко потратить, о финансовых скандалах, о путешествиях, о неуплаченных налогах, о запретной любви и о контрабанде нелегальных товаров… Должно быть, легенда полагает, что я позволю ей господствовать на всех страницах этой книги, тем самым порождая все новые выдумки, как делали некоторые биографы до меня. Но нет, на этот раз все будет по-другому. Мы как раз сделаем все наоборот. Я буду использовать легенду, зная ее наизусть, но стану рассказывать и правду, хотя не слишком с ней знаком, и таким образом я попытаюсь восстановить между ними хотя бы какое-то равновесие. То равновесие, которое так часто (и еще совсем недавно) постыдно попиралось.
И если мне нет никакого дела до той части легенды, в которой говорится о веселье, бесшабашности, смелости и свободе, напротив – мне невыносимо видеть, как ее до сих пор используют для того, чтобы выделиться, чтобы поставить себя выше той, о ком нужно просто писать. Я имею в виду тех жизнеописателей-шарлатанов, что мнят себя писателями, но при этом слишком далеких от истины, и которые соотносят жизнь Франсуазы Саган – жизнь моей матери – с совершенно неприемлемыми вольностями.
А неприемлемы они потому, что содержат в себе вымышленные факты, что само по себе (в случае, если автор – журналист) свидетельствует о вопиющем непрофессионализме, поскольку за правду выдаются недоказанные и ни на чем не основанные домыслы. Я считаю их оскорбительными не только для моей матери, для ее образа, но и для ее друзей, для всех тех, кто ее любил и уважал, и по которым так небрежно, мимоходом «проехались» в этих биографиях. В качестве примера я приведу цитату одной такой графоманки, которая поразила меня больше прочих: она рассказала про кардиган, якобы прожженный во многих местах сигаретой, и про необычное пристрастие матери гасить окурки прямо на столе, рядом с пепельницей. К чему вообще писать подобные вещи на первых же страницах, да еще в биографии такой писательницы, как Франсуаза Саган? Для чего нужна подобная информация? Что она проясняет? У меня сложилось такое впечатление, что вышеуказанная жизнеописательница стремилась с первых же строк очернить образ моей матери. Даже не задумываясь, впрочем, о том, что эта информация несущественна и вообще не верна. Не стану спорить лишь с одним: мать действительно иногда носила джинсы и кардиганы, однако она всегда уделяла огромное внимание своему внешнему виду. На моей памяти она ни разу не появилась на людях, на экране телевизора, у друзей или же просто в компании, не «припудрив носик», не «поправив прическу» и не убедившись, что ее туалет чист, опрятен и «спортивен».
Я также спешу не согласиться с тем, кто напомнил мне, как однажды в телепередаче «Апострофы» или еще где-то моя мать якобы выглядела неухоженной. Довольно строгие принципы буржуазного воспитания, унаследованные ею от родителей, никогда не позволяли ей относиться к окружающим неуважительно. Матери были свойственны глубочайшее почтение к другим людям и прирожденная учтивость; она всегда следила за собой, чтобы не оказаться в глазах окружающих в неловкой или постыдной ситуации. Так что когда я все же попытался представить, будто история с прожженным кардиганом была правдой, то совершенно резонно предположил, что пресловутое бесчисленное количество следов от сигарет должно было бы соответствовать столь же бесчисленному количеству тлеющего пепла, что сыпался на нее, словно маленький метеоритный дождь. А попав на одежду, эти раскаленные метеориты должны были бы жечь ей кожу, тело и руки, но я никогда не слышал, чтобы моя мать упоминала о подобных ожогах.
Что же касается окурков на столе, разбросанных рядом с пепельницей, – это тоже ложь. Так что после строк «когда я уходила от Саган, в голове у меня было совершенно пусто», я подумал, что у бедной графоманки там было пусто и до визита к матери, а возможно, даже и в момент написания подобной биографии.
Так открыто я выражаю свое недовольство потому, что мне не нравится этот образ, приписанный моей матери: образ женщины с непристойной внешностью, пренебрегающей даже элементарными нормами уважения, этикета и блуждающей в мире богемной роскоши, сея вокруг себя хаос и небрежность. Это не та женщина, которую я знал, не та женщина, которую знали мы все на протяжении почти сорока лет – это нечто совершенно противоположное. В заключение я не премину отметить неуважение – на этот раз вполне очевидное, – с каким эта жизнеописательница без всякого на то разрешения приводит в своей книге фотографии, сделанные Пьером Куаре[4], отцом моей матери, при этом даже не сославшись на него и не выразив хоть какую-то благодарность.
Мы с матерью прожили вместе тридцать полных лет. И все эти годы были наполнены радостью, непредсказуемостью, мудростью, остроумием, рассуждениями, различными идеями. Наше взаимопонимание, наша невидимая связь – свидетельство того, что мы часто понимали друг друга без слов. Это похоже на те отношения, которые ей удалось установить с Бернаром Франком[5] и немногими другими. Связь, установившаяся между нами, во многом нас объединяла и позволяла нам реагировать на одни вещи с одинаковым энтузиазмом, а на другие – с одинаковым же негодованием.
И теперь во имя наших отношений, во имя этого потрясающего, живого взаимопонимания, я почувствовал, что должен развеять мифы о моей матери, должен выпрямить это кривое зеркало, отражающее чужую правду, умалчивающую при этом о ее живости, о ее воображении, смелости и свободолюбии. Спешу заметить, что не имею ничего против мифов. Более того, я хочу, чтобы легенда жила, но лишь при условии, что она будет правдивой – если она будет действительно соответствовать жизненному пути моей матери.
Одной из самых знаменитых и, пожалуй, самых неискоренимых небылиц (поскольку ее пересказывают вот уже около шестидесяти лет – я как раз услышал ее пару недель назад во время одного из приемов) стала история о том, что она ездила в спортивных автомобилях без обуви. Появлением этих слухов мы обязаны журналистке из журнала «Пари Матч», которая как-то раз увидела мать, возвращающуюся с пляжа на своей машине – должно быть, это был «Ягуар» или «Астон Мартин» – с босыми ногами. На самом же деле, моя мать просто свесила ноги из салона, чтобы стряхнуть налипший на них песок. Однако образ чрезвычайно вольнолюбивой, а потому разъезжающей без обуви Саган оказался настолько поэтичным, что сразу же пленил публику. И хотя сама история оказалась в корне неверной, она идеально вписалась в ряд людских представлений и суждений о моей матери. И меня вовсе не ранит тот факт, что окружающие верят в подобного рода выдумки; наоборот, это меня успокаивает, ведь в таком случае едва ли они поверят в этот бред с прожженным кардиганом – сцену, которая должна быть вычеркнута из биографии Саган раз и навсегда. Что же до истории с вождением босиком, то я нахожу ее даже очаровательной. Не вижу смысла в поте лица выравнивать кривые зеркала и бороться за достоверность подобных вымыслов, поскольку они по природе своей забавны и не дают нам заскучать.
Но, несмотря на то что легенда, в самом ее очаровательном проявлении, будет сопровождать меня при написании книги, все же основное внимание будет уделяться непосредственно Франсуазе Саган. Моя задача состоит в том, чтобы возродить ее образ матери и женщины, умной, веселой, иногда капризной, но при этом очень хрупкой. Я постараюсь писать исключительно о ней и не докучать вам своим присутствием на страницах этой книги, если только это присутствие не окажется совершенно необходимым. Вслед за ней я утверждаю, что, когда начинаешь говорить о себе, о своем прошлом, то получается это обычно довольно уныло, поскольку мы относимся к себе чересчур снисходительно. Но тогда каким же образом описать такую исключительную во всех отношениях женщину, как Франсуаза Саган? Каким образом рассказать миру о ее проницательном и ясном уме, о справедливости, веселом нраве, о чувстве юмора, воображении, щедрости, понимании – я имею в виду понимание мирского и человеческого, простое, но в то же время глубокое и необычайно ясное? Каким образом описать ее редчайшее умение дружить? Каким образом поведать о том, из-за чего Саган повсеместно считают самой безнравственной в своем поколении, но что на самом деле делает ее самой нравственной женщиной своей эпохи? Как рассказать о том, насколько безрассудно и безмерно для своего времени она была свободна и независима? И о том, что она до сих пор волнует некоторые умы настолько, что стала для них чуть ли не иконой?
