Пообвыкшие к чужой стране казаки по этому поводу много смеялись и даже начали делать ставки, кто исчезнет в следующей деревне, – естественно, пока есаул это дело не прекратил. Однако если поразмыслить, то здесь и впрямь происходило нечто сверхъестественное: насколько знал жизнь поручик, ни старцы, ни трехлетние дети, ни тем более зрелые отцы многочисленных семейств ни в коей мере не склонны покидать своих домочадцев…

Понятно, что случались и недоразумения. В одной из таких то ли деревень, то ли становищ местные жители попрятали всех своих детей – какой-то дурак наплел им, что русские казаки едят исключительно человечину, предпочтительно младенцев. Однако недоразумение быстро разрешилось, и счастливые семьи вновь соединились.

Но был и более серьезный конфликт. Молодой казачок, совершенно осатаневший от многомесячного воздержания, попытался завалить в сарае местную молодайку. Она, может, была и не против, но беда в том, что и казачок, и его немытая, но, следует признать, симпатичная зазноба были застигнуты с поличным самим Загорулько.

Семенов поежился. Господи! Что тут началось! Китайцы потом ходили к Загорулько всей деревней – умоляли, чтобы тот простил солдатика, мол, с кем не бывает. Но вот пропажи… это было совсем другое. Люди словно испарялись. И только в середине июля поручик Семенов узнал, что с ними происходит на самом деле.

Тело нашел караульный. Мужчина – а это снова был именно мужчина – лежал у берега мелкой глинистой, истоптанной тысячами коровьих копыт речушки – раздетый, с аккуратно сложенной рядом небогатой одеждой и с перерезанным от уха до уха горлом.

Господи, как же Семенову стало плохо! Поручик понимал, что это – полная чушь, но он почему-то сразу же вспомнил Энгельгардта…

На место человекоубийства сбежалась вся деревня. Убитого мгновенно прикрыли его собственной, изрезанной в клочья одеждой, старики начали горячо выяснять, кто видел его последним, да что он сказал, да куда пошел, а молодежь смотрела на русских так, словно во всем виноваты именно они – никем не званные сюда пришельцы. А к вечеру Семенов представил себе, сколько таких трупов, наверное, оставил позади себя отряд, и до него дошло, что, скорее всего, так оно и есть.

То же самое решили на отдельном от низших чинов собрании и офицеры.

– Это кто-то из наших, – жестко рубанул воздух рукой есаул Добродиев.

– Не будьте голословны, Никодим Федорович, – одернул его Загорулько. – А если есть подозрения, прошу…

– У меня нет подозрений, – хмуро отозвался есаул, – но как хотите, а от него пахло смирной. Аки в храме!

Офицеры согласно загудели, а Семенов опять-таки вспомнил Энгельгардта.

– Никодим Федорыч верно говорит, а местные смирну вообще не пользуют. Это кто-то из наших!

– Обыск! – едва удерживая подступившую тошноту, выпалил Семенов. – Нужно сделать обыск. И немедленно…

Офицеры досадливо засопели, кто-то принялся возражать, но все понимали: пора; лучше стыд, чем такой страшный грех на душе.

Через полчаса на околице деревни, каждый со своим вещмешком в ногах, выстроились все – от капитана Загорулько до толмача. И через полчаса смирну нашли – притороченной к седлу мелкой мохнатой лошади, перевозящей солдатскую палатку.

Офицеры скорбно замерли.

– Найду, своими руками задавлю! – угрожающе прорычал есаул и повернулся к замершему строю. – Все слышали?!

И впервые строй не ответил молодецким «Так точно»…

К весне 1898 года русско-китайскую границу как прорвало, и всю Маньчжурию наводнили сотни и сотни русских специалистов. Топографы и геодезисты, строители и путейцы – без числа и без счета – оценивали изгибы рельефа и плотность грунтов, просчитывали способы подвозки шпал и рельсов, а главное, встречались и подолгу спорили с местными властями.

Несмотря на высочайшее соглашение, здесь их, казалось, никто не ждал. Хуже того, никто не желал их сюда пускать! Уже то, что удобнейшие для прокладки железной дороги места оказались заняты крестьянскими полями, оказалось такой препоной, что хоть кричи караул! А затем «вдруг» оказалось, что весной у китайских крестьян самая страда, а кроме крестьян, в этих краях никакой иной рабочей силы просто-напросто нет.

В такой неразберихе и приходилось работать главному инженеру Строительного управления пока еще не существующей дороги Александру Иосифовичу Юговичу. Вот только ссылаться на трудности он права не имел.

В считаные недели Югович лично объехал все важнейшие точки будущего колоссального строительства, просмотрел практически все наработки топографических и геодезических экспедиций, встретился и детально обговорил наиболее трудные «моменты» с цзян-цунями трех важнейших провинций. Именно после такого совещания в Гунчжулине к нему и пристал этот офицер.

– Ваше превосходительство! Александр Иосифович!

Югович приостановился, и вместе с ним приостановилась и вся положенная по случаю свита.

– Я должен передать вам документ, – сверкая светлыми глазами на черном от загара лице, выпалил офицер.

– Вы – мне? – удивился Югович. – И, простите, мы с вами знакомы?

– Моя фамилия Семенов! – выпалил незнакомец. – А вот и бумага…

– Семенов? – смешливо поднял брови Югович и полуобернулся к свите: – Это, разумеется, меняет дело.

Свита захихикала – пока достаточно сдержанно.

– Это бумага из пакета документов полковника Энгельгардта, – Семенов сунул Юговичу смятый, потертый по краям, сложенный вчетверо листок. – Он погиб под Айгунем…

Югович растерянно хмыкнул.

– А почему именно мне? У меня есть и заместители… тот же князь Хилков или даже Игнациус… Чем они вас не устраивают?

Лицо офицера приняло странное плачущее выражение.

– Вы первый человек нужного ранга, которого я встретил за шесть месяцев пути. А о князе Хилкове я вообще ничего знаю. Поймите меня – документ секретный. Вот тут и мой рапорт тоже…

Югович пожал плечами и принял бумаги.

– Вам, вероятно, расписку следует выдать?

Офицер напряженно кивнул.

– Подайте бумагу и перо, – полуобернулся к свите Югович.

Дорожная сумка из хорошей кожи тут же открылась, и ему подали и доску, и листок белой бумаги и даже окунули перо в чернильницу. Югович вздохнул, просмотрел замызганный, весь покрытый непонятными, разбитыми на столбики буквами листок, щурясь уставшими за день глазами, пролистал рапорт на шести страницах, сунул и то и другое помощникам и крупным, размашистым почерком написал расписку.

– Держите, поручик.

Семенов взял расписку, да так и замер, не в силах поверить собственному счастью.

В Гунчжулине отряд остановился на трое суток – все слишком устали, даже люди, не говоря уже о лошадях. Да и нервы у всех были на пределе – сказывался жесткий порядок, который небезосновательно установил Никодим Федорович.

– Вы у меня даже до ветру будете строем ходить, – обращаясь ко всем и одновременно ни к кому, пообещал он.

Так оно и пошло. Две недели подряд… И хотя господа офицеры в кусты строем не ходили, чувствовать это напряжение каждый день было невыносимо, и едва отряд все-таки распустили, все с облегчением рассыпались по городку – кто в консульство, кто в кабак.

Скинувший с плеч ответственность за секретный документ Семенов тоже был доволен. Как и все офицеры, он первым делом сходил в русское консульство и передал для отправки толстенное письмо Серафиме, а затем просто бродил по узким, залитым уходящим весенним солнцем улочкам.

Китайские городки вообще были странными: все как один окружены толстыми каменными стенами наподобие средневековых, однако улицы не мощены и грязны. Множество языческих храмов, кругом тесанные из камня драконы и собаки, а вместо магазинных вывесок – болтающиеся на ветру флаги с иероглифами…

Ну и, конечно, люди. Особенно потрясали здешние франты: в косы вплетены цветные шелковые ленты, в руках веера, на ногах белые чулки – порой Семенов чувствовал себя так, словно провалился в прошлое, лет на триста. А к этому добавлялись тощие люди-лошади рикши, свора собак при тюрьме, жадно подлизывающих кровь от недавней казни, полицейские то ли с палками, то ли с флажками в руках…