– Спасибо, господин! – снова ткнулся лицом в пол Рыжий Пу.

Охранники стремительно вывели обоих из комнаты, и только тогда Управитель повернулся к помощнику.

– Слышал? Старый Цычао думает, что можно оставаться в порту Дедушкой и ни за что не отвечать. На рыжего все свалил!

Помощник склонил голову в знак согласия.

– Убрать его, – сухо распорядился Управитель. – А на его место мы этого рыжего Дай-Ло поставим. Он, по крайней мере, ответственности не боится.

Едва помощник вышел, Управитель под титульным номером 438 болезненно крякнул и прикрыл лицо руками. Он положил на борьбу с Цинами всю свою жизнь, но теперь священному делу Триады – «Саньхэ-хой» – угрожала нешуточная опасность.

Собственно, борьба с ненавидящей все китайское маньчжурской династией началась почти сразу после воцарения захватчиков на престоле Поднебесной. И главным лидером сопротивления стал священный Шаолинь. Маньчжуры потребовали от монахов присяги на верность Цинам, получили решительный отказ, и целых десять лет полчища вооруженных до зубов маньчжур безуспешно пытались преодолеть сопротивление 128 шаолиньских монахов. А потом нашелся предатель.

Лишь восемнадцать отчаянных храбрецов смогли прорваться сквозь осаду, и только пятеро из них сумели выжить. Они-то и основали тайное Братство сопротивления «Саньхэ-хой».

Битва за независимость была тяжкой. Вооруженные лишь своим непоколебимым духом ученики и наследники «пяти предков» поднимали восстание за восстанием, поджигали суды и тюрьмы, истребляли солдат и полицейских и гибли, гибли и гибли.

Их закапывали живьем, медленно удушали, четвертовали – тысячами, сотнями тысяч… Их предавали чиновники-китайцы; им не всегда отваживались оказывать поддержку китайцы-ученые и китайцы-купцы, и только крестьяне всегда знали, на чьей стороне правда. Но что они могли – без денег, без связей и без оружия…

Только полтора столетия назад, когда китайские общины – хуацяо – стали распространяться по всему миру и появились в Гонконге, Австралии, обеих Америках и даже в Европе, Триада начала получать сколько-нибудь серьезную финансовую помощь. И все равно: денег Братству отчаянно не хватало – даже на открытие новых школ кунг-фу, не говоря уже о порохе и винтовках.

А потом британцы повезли в Китай опиум, и у Триады появился новый, может быть, самый опасный враг. Задавленные безысходностью крестьяне и солдаты, чиновники и купцы, ученые и монахи спешили утонуть в наркотическом дыму, вмиг забывая и о безденежье, и о бесчестье, и о двухсотлетней оккупации.

Приходится признать, что первыми всполошились маньчжуры. Они вдруг обнаружили, что все серебро, которое страна выручает от международной торговли, мгновенно обменивается на опиум и уплывает вместе с британскими кораблями в банки далекого Лондона. А это означает, что нечем платить чиновникам и солдатам, не на что покупать оружие и строить крепости, да и просто нечем жить – опиум вытеснил все. Но только когда маньчжуры совершенно запретили курение английского снадобья, в Триаде стали все больше понимать: опиум – лучший способ свалить ненавистную династию.

Постепенно, шаг за шагом внедряя агентов, подкупая продажных и убивая слишком щепетильных чиновников, Братство взяло под контроль все пять портов. И с этой поры ни один кули не смел разгружать суда длинноносых и ни один чиновник не смел поставить штампик в товарную ведомость, пока этого не разрешала Триада. И уж само собой, ни один наркоторговец не мог купить даже грамма английского снадобья, не обратившись к человеку из Братства.

Понятно, что маньчжуры встревожились еще сильнее – власть вслед за деньгами стремительно утекала у них из рук, а земля начала уходить из-под ног. И тогда император закрыл для иностранцев четыре порта из пяти, оставив только один – Гуанчжоу, и запретил торговать с иностранцами всем, кроме одной, насквозь проманьчжурской компании – «Гунхан».

Разумеется, Триаду это не остановило, и опиум сгружали на всем побережье. А потом пришло время, когда стало предельно ясно: сильный не должен прятаться, а для нормальной торговли должны быть открыты все пять портов. И тогда Великобритания объявила Цинам войну – во имя свободы от гнета и произвола цинских чиновников и свободы торговли опием по всей стране, и Триада не стала мешать проигрышу маньчжуров.

А потом пришла и вторая опиумная война, и маньчжуры опять проиграли, уступая иностранцам все больше и больше, а теперь, похоже, наступала последняя фаза…

В считаные недели четыре крупнейшие державы мира высадили военные десанты во всех крупнейших портах Китая. В считаные недели они захватили склады и причалы, портовые города и пригороды, штыками и пулями оттеснив далеко за пределы бухт всех, кто отказывался служить новым хозяевам, – Триаду в первую очередь. И деньги богатейших портов впервые за многие десятилетия потекли мимо карманов народно-освободительного движения «Саньхэ-хой»… да и вообще мимо китайских и без того дырявых карманов.

И впервые за много-много лет Управитель Братства под секретным титульным номером 438 не знал, что делать.

К маю Семенов уже не знал, что делать. За несколько месяцев пути он уже четырежды встречал русские экспедиции, но ни один из начальников этих малочисленных, практически штатских отрядов никаких прав на доступ к секретным документам Главного штаба определенно не имел. А когда отряд уткнулся в Сунгари и Загорулько, поколдовав над картой, отвернул экспедицию на юг, вообще наступила полная тоска.

Дикая бескрайняя равнина тянулась десятками верст, и помимо нищих кочевников-монголов, бессмысленно гарцующих на своих маленьких мохнатых лошадках, да стад линялых двугорбых верблюдов они порой сутками не встречали ни единого признака нормальной человеческой цивилизации! И даже в относительно обжитых местах возле рек, в китайских да корейских деревушках экспедиция видела все ту же дикость и нищету.

Вообще эти нищета и дикость разительно контрастировали с явным трудолюбием и аккуратностью здешних крестьян. Когда казаки впервые увидели, как на немыслимо тщательно возделанном поле трудится черный от загара и совершенно голый китаец, они подумали, что у того не все в порядке с головой. Однако когда отряд проехал еще пару верст, стало ясно: здесь это норма.

На каждом поле, засаженном по здешнему обычаю высокой и, судя по всему, съедобной травой – гаоляном, с утра до ночи десятками копошились черные от загара, полуголые, а порой и совершенно голые крестьяне. И рядом же, безо всякого стыда, сосредоточенно трудились такие же черные от нестерпимого солнца и опять-таки голые дети обоего пола. Казалось, что здесь только женщины имеют привычку прятать наготу своего тела и знают стыд и страх, но они при появлении отряда мгновенно скрывались в домах.

Сделанные из самана и глины дома тоже представляли собой преинтересное зрелище: пол земляной, вместо окон промасленная бумага и – ни мебели, ни даже побелки. Только посредине дома – кан, что-то вроде протянутой под лежанками горизонтальной печной трубы. Ну, и некоторые признаки культуры: на стенах – деревянные таблички с красиво выписанными иероглифами, а в клетке из ивовых прутьев – китайская «канарейка», огромная зеленая саранча, беспрерывно услаждающая слух своих хозяев пронзительным стрекотанием.

Постепенно деревни стали попадаться все чаще, и были они все больше и порой, обнесенные высокими, до двух саженей, глинобитными стенами, напоминали средневековые города-крепости Европы. Но вот люди оставались все те же – нищие, вечно испуганные, настороженно сверкающие глазами при первом появлении чужаков и достаточно гостеприимные, когда первый испуг проходил. И если бы не эти странные пропажи…

Доходило до абсурда, и Семенов не знал, плакать ему или смеяться от происходившей вокруг отряда чертовщины! Едва они становились всем отрядом в какой-нибудь китайской или корейской деревушке, как уже на следующее утро обнаруживалось, что какого-нибудь старика или ребенка в деревне недостает.