В общем, тут было над чем поразмыслить.

На этот раз отец его почему-то не бил, но Себастьян не верил в счастливое избавление и поэтому сразу же после ухода полицейского схватил инструмент и принялся доделывать начатое.

Около получаса он не разгибал спины, хватая последние замотанные в мокрую мешковину черенки, стремительно высаживая их в горячую землю и обильно поливая теплой водой из бочек, лишь изредка поднимаясь и кидая косые взгляды в сторону конюшни. А потом снова пришел полицейский.

Он подошел прямо к нему и присел на корточки напротив.

– Где ты был позапрошлой ночью?

Себастьян молчал.

– Бесполезно, господин лейтенант, – подал голос несколько протрезвевший отец. – Это мой сын. Он у меня немой.

– Совсем?

– Как полено, – мрачно отозвался отец. – С самого рождения слова не сказал. Только кивать и умеет.

Полицейский недоверчиво покачал головой и уставился в глаза Себастьяна внимательным неморгающим взглядом.

– Ты знаешь, что такое конфеты? – спросил он.

Себастьян немного подумал и кивнул. Конечно, он видел конфеты на господском столе, там, на террасе, а прошлой весной сеньора Долорес даже дала ему одну. Она пахла очень и очень сладко, но не так, как цветы, и Себастьян и поныне хранил ее в жестяной коробочке из-под чая, не отваживаясь съесть и лишь изредка доставая и нюхая.

– Тебе давали конфеты недавно? – заинтересованно наклонил голову полицейский. – Вчера, позавчера…

Себастьян отрицательно замотал головой.

– А что тебе давали в последнее время взрослые? Можешь показать?

Себастьян Хосе понимающе кивнул и побежал в дом, достал свою коробочку и вскоре бегом вернулся и протянул полицейскому единственное, что осталось ему от сеньоры Долорес. Тот осторожно развернул грязную полотняную салфетку и хмыкнул. На его ладони лежала маленькая, карманного формата, совсем новая Библия.

– Это по завещанию сеньоры Долорес, – опустился рядом на корточки отец. – Всей прислуге дали. И мне, и ему…

– А больше тебе ничего не давали? – озадаченно вернул ему Библию полицейский.

Себастьян отрицательно замотал головой.

– А в дом ты без разрешения господ входил?

Он снова мотнул головой.

– И ничего оттуда в последние два дня не выносил?

Себастьян снова замотал головой. Он не понимал, зачем ему задают эти вопросы, но был совершенно искренен; он и впрямь давно уже не заходил в дом, а ключ от склепа взял на лавочке в саду, где его оставил после похорон старый сеньор Эсперанса.

– Что вы его донимаете, господин лейтенант? – снова подал голос отец. – Мой парень, может, и урод, но только он не из тех, кто у господ ворует.

– А ты сам-то где вчера был? – с угрозой в голосе спросил полицейский.

– В деревню к друзьям ездил, – спокойно пожал плечами отец. – Посидели… выпили… все как всегда.

Между ними на секунду вспыхнула какая-то борьба глазами – Себастьян отчетливо видел это.

– Если понадобится, я пришлю за вами посыльного, – глядя прямо в глаза отцу, произнес полицейский. – И без моего разрешения за порог усадьбы ни ногой. Ни тебе, ни ему. Это понятно?

– Как скажете, сеньор, – язвительно усмехнулся отец. – Я с полицией не спорю.

Полицейский разочарованно вздохнул, встал с корточек и направился прочь, а Себастьян уткнулся в клумбу и не рисковал даже поднять головы.

– Смотри, – сунул ему в лицо крепкий коричневый кулак отец. – Видишь? Если хоть раз еще к тебе полиция придет… будешь иметь дело со мной.

Себастьян кивнул и еще ниже пригнулся к земле.

Главного и, пожалуй, единственного настоящего подозреваемого – конюха семьи Эсперанса двадцатичетырехлетнего Энрике Гонсалеса – допрашивали шесть часов подряд, и запоздало примчавшийся вместе с капитаном Фернандесом алькальд ничего с этим поделать не мог. Главная улика – ожерелье – была налицо.

Разумеется, конюх запирался. Он плакал, испуганно хватал полицейских за рукава и даже встал на колени… а затем тут же, на ходу принялся сочинять байку о том, как, возвращаясь от своей подружки через сад, обнаружил возле новой клумбы порванное, но вполне еще приличное ожерелье и сунул его в карман в надежде нанизать его на новую шелковую нитку и немедленно, тем же вечером подарить подружке.

Конечно же, он врал. Это было ясно и начальнику полиции, и алькальду. Вся его смазливая перепуганная рожа, лишь внешне смахивающая на лик иконописного Христа, была настолько пронизана пороком и привычкой ко лжи, что никто бы ему не поверил, даже если бы все логически и сходилось. Но у Энрике Гонсалеса не сходилось многое.

Во-первых, несмотря на слезы и мольбы, он решительно отказался назвать имя подружки, которая, будь она реальным лицом, безусловно, могла бы подтвердить его алиби. А во-вторых, приглядевшись к Энрике хорошенько, Мигель достаточно быстро обнаружил на этом лице явные признаки описанной великим Ломброзо врожденной склонности к преступлению. Этот капризный порочный рот, эта жиденькая, под Христа, бороденка, густо краснеющие уши – все говорило само за себя.

Единственное, что никак не укладывалось в схему начальника городской полиции, так это очевидное слабодушие Энрике. Да, он был неплохо сложен, но в течение одной ночи протащить мертвое и в силу этого более тяжелое тело от храма до моста, а то и далее… нет, для этого требовалось воистину адское упорство. Но часы шли, и лейтенант Санчес, снова и снова требуя признания и угрожая Гонсалесу всеми карами земными, снова и снова приходил к мысли, что, если не принимать во внимание трудов Ломброзо, фактов, прямо уличающих Энрике Гонсалеса, остается немного.

Можно сказать, вообще не остается.

Да, он подобрал это чертово ожерелье! А кто бы из дворни не подобрал? А главное, Мигель пока не видел для Гонсалеса мотива красть тело. Но только вечером, когда, устав от безрезультатного допроса, лейтенант вместе с таким же усталым и потным алькальдом и ожидающим машины из Сарагосы капитаном Фернандесом отправился в свой кабинет пить кофе, он полностью сформулировал все свои «но».

Разговор спровоцировал алькальд. Некоторое время сеньор Рохо молча потягивал кофе, а потом все-таки решился.

– Я должен принести вам свои извинения, – с трудом выдавил алькальд. – Вы, безусловно, превосходный полицейский…

Мигель пожал плечами и решил быть честным до конца.

– Я уже так не думаю, сеньор Рохо.

– И почему? – насторожился алькальд.

– Мы не нашли тела.

Алькальд помрачнел:

– Думаете, он не скажет, где оно?

– Я думаю, он даже этого не знает, – печально вздохнул начальник полиции.

Теперь, когда первый восторг прошел, он воспринимал действительность четко, ясно и такой, какая она есть.

– Более того, – продолжил он, – теперь я все лучше понимаю ваши опасения предвыборного политического скандала и все больше склоняюсь к мысли о заговоре.

Алькальд оторопел. Этот молокосос оказался не так уж и глуп!

– И… у вас есть доказательства?

– Доказательств нет, есть факты, – прошелся по комнате Мигель. – Судите сами. Ключ от склепа похищен из апартаментов сеньора Эсперанса. Так?

– Ну…

– Может ли простой конюх иметь туда доступ? Сомневаюсь. Значит, были помощники. И не один. Почему, например, собака показала на мальчика? Уж не потому ли, что он маленький и вполне мог пробраться в дом через слуховое окно на крыше и взять этот ключ?

Алькальд потрясенно слушал.

– Идем дальше, – прикусил губу Мигель. – Труп определенно тащил один человек, но это явно не был Энрике Гонсалес – слишком уж он слабохарактерный. А что, если у него был сообщник… покрепче духом? Например, этот пьяный садовник? И почему следы оборвались на мосту?

– А они там оборвались? – нахмурился алькальд.

– Полностью! На козьей тропе мы уже никаких борозд просто не нашли! Собака след показывает, а борозд от волокуши нет! Спрашивается, а было ли там тело?

Алькальд напрягся.