— Какой указ? Как в рабство?! — растерянно моргал дослужившийся до титула «дон» бывший секретарь двора. — Меня — в рабство?!!

— Не именно вас, благородный дон, — смущаясь, поправил его принесший весть королевский посыльный, — этот указ касается всех евреев. И не сейчас, а через полгода. И только тех, кто не захочет выехать.

— А куда нам выезжать?! — заорал дон. — К протестантам нельзя?

— Нельзя, — мотнул головой посыльный.

— К мусульманам, почти никуда, нельзя!

Посыльный лишь убито мотнул головой.

— И что — обратно в Арагон?! В такое же рабство?!

Он все орал и орал, а Иосиф бессильно осел на мостовую и закрыл лицо руками. Он очень устал бегать.

Место временного поселения для своих людей Амир получил только после двух недель отчаянных уговоров.

— Мы же одной веры, — две недели заглядывал он в лицо не расстающегося с кальяном здешнего сеньора. — Мы послушные; мы своим сеньорам всегда платили…

— Эмир вас принял, эмир пусть и землю дает… — равнодушно пыхал сеньор две недели подряд.

И только когда Амир сунул его управляющему два десятка выпрошенных у старух разномастных золотых монет, дело пошло.

— Смотри, Амир, — сразу предупредил управляющий, — я тебе лучшие земли даю, и ты это должен ценить. И упаси тебя Аллах с местными ссориться!

— Благодарю вас, сеньор, — преодолевая себя, униженно кланялся Амир, — Аллах вас наградит… а мы будем благодарны вам всю нашу жизнь…

— Особенно за молодежью приглядывай…

— Все будет по вашему слову, сеньор.

— А главное, плати подати, не бери пример с местных — они уже совсем обнаглели — и чти нашего благодетеля…

— Вы — наш благодетель, — преодолевая рвотные позывы, еще ниже кланялся Амир.

Он видел, какая удача им выпала. Другие тоже платили — всем, кто хоть что-то обещал, но землю для пастбищ получили только несколько племен. А новые беженцы все шли и шли.

Мироздание нуждалось в доводке, и Бруно искал общий для всех шаблон. Как музыкант настраивает свои инструменты по камертону, так и часовщик более всего следит за тем, чтобы зубья сопряженных шестеренок были идентичны. И Бруно смотрел вокруг, изучал каждого встречного человека, но понять, что в нем является «зубом», не мог.

— Если понять, где у человека «зуб», можно будет собрать из людей любой механизм, — уверенно объяснял он сеньору Томазо.

Бруно вообще уже многое знал о человеке.

Он знал, что человеком движет страх, корысть и гордыня, то есть пожизненное падение, — именно так затяжное падение прикованного к часовой цепи камня движет весь механизм.

Он знал, что десять заповедей, как и вообще приличия, — всего лишь балансир, помогающий удерживать все шестерни в одной плоскости, дабы их «не болтало».

Он знал, что общественное положение — это пазы шестерни, титул — это размер шестерни, а богатство — количество зубьев. Все эти черты шестерен могут быть какими угодно, и только сопряженные зубья должны прилегать идеально. Иначе механизм наполнится скрежетом и начнет разрушать самое себя.

«Но вот чем люди прилегают один к другому?»

— Нужен эксперимент, — вспомнил он как-то сказанное Олафом слово. — Иначе не разобраться. Вы понимаете, о чем я?

И тогда сеньор Томазо рассмеялся:

— Еще бы! Я только этим и занимаюсь. Но что-то конца не видно…

Все прошло в точности так, как предполагал Томазо. Узнав о жутком указе португальской Короны, евреи сначала впали в оцепенение, затем начали яростными толпами собираться вокруг своих раввинов, бывших секретарей, казначеев и прочих важных фигур и… ничего более. Элита, прекрасно понимающая, что для нее щелку оставили, разделять свою судьбу с народом не спешила.

— Мы послали делегацию королю, — внятно, так, чтобы поняли все, объясняли они, — и нам обещали рассмотреть нашу просьбу в ближайшее время.

И одновременно с этим по бросовым ценам скидывался весь ввезенный в Португалию товар, а семьи раввинов, казначеев и секретарей грузились на суда и немедля выходили в море.

В Ордене знали, в сколь круглую сумму обошлись эти рейсы элите; Орден эти суда и обеспечил. Да, приходилось держать слово, поскольку матросам рты не заткнешь. Да, гарантий, что протестантское судно, на которое предстояло перегрузить элиту, не откроет огонь, не было никаких. Да, денег у евреев почти не осталось — даже у элиты. Но суда делали рейс за рейсом, и вскоре на этой простой операции Орден заработал столько, сколько сахарные плантации приносили за год. И все — нигде не учтенным золотом.

— Вы, сеньор Томазо, один знаете, как снять с одной овцы семь шкурок, — выразил свое восхищение секретарь Лиссабонского отделения.

— Девять, — поправил его Томазо. — Мы сняли с евреев девять шкур.

Так оно и было, если считать облегчение монеты, конфискацию ссудных лавок и обменных контор, скупку еврейских пастбищ и виноградников после указа об изгнании, изъятия по пути следования, таможню, плату за вход в Португалию, оптовую продажу евреев португальской стороне, будущие доходы от скупленного по дешевке товара и предоставление судов для бегства.

— Я бы и десятую шкуру снял… для ровного счета, — улыбнулся Томазо, — но что-то воображения уже не хватает…

А вечерами он возвращался в комнаты гостиного дома, тщательно смывал с тела накопившуюся за день усталость, падал в кресло и начинал слушать. Да, этот часовщик порой нес полный бред, но Томазо все чаще и чаще находил в этом потоке то, что ценил более всего, — свои новые идеи. И вскоре сердце успокаивалось, и он засыпал сном совсем еще чистого ребенка.

И ровно в тот день, а точнее вечер, когда он вытряс из казначея последнюю партию золота, началась война с Гранадой. Как и ожидалось.

О том, что возле границы собираются войска, Амир услышал от беженцев, чудом, в числе последних, прорвавшихся в Гранаду.

— Солдат — видимо-невидимо! — размахивал руками мелкий костистый крестьянин. — Лошадей отбирают сразу! А ваших коров, говорят, мы в Гранаде съедим!

— Это еще что! — перебил его второй и продемонстрировал дыру в своем поношенном плаще. — Это в меня сеньор какой-то стрелял! Просто так! Ни за что! Я еле ноги унес!

— Далеко они от границы? — оборвал его на полуслове Амир.

— Да вот они… — махнул рукой в сторону Арагона беженец. — За рекой лагеря разбили… полдня пути.

Амир оттащил крестьянина в сторонку, задал еще несколько вопросов и уже через час на самом выносливом жеребце и с одной кобылой в поводу — на смену — мчался в сторону столицы эмирата. А уже к вечеру следующего дня он добрался до дворца визиря и сразу метнулся к охране.

— Куда! — загородили собой проход здоровенные марокканцы.

— Братья… — выдохнул Амир, — война!

Марокканцы долго и бессмысленно жевали губами, переваривая сказанное, и не поверили.

— У тебя с головой все в порядке? Мы же ни с кем не воюем!

— Зато с нами воюют! — выпалил Амир. — Войска уже в Мурсии, на границе с Арагоном!

Марокканцы оглядели его пропитанную пылью одежду, затем отметили, что жеребец хороший, да и подмена есть, а значит, господин торопился и прибыл издалека… и поверили.

— Подожди здесь, сейчас мы начальнику охраны скажем.

Амир кивнул, а еще через четверть часа выкладывал все, что узнал, визирю.

— Их можно остановить! — торопился Амир. — Мы еще успеем ущелья занять!

Визирь, как и всякий горец, должен был понимать, как важно занять в ущельях ключевые позиции.

— А еще лучше опередить! Наши мужчины давно готовы! Давайте нападем первыми!

Визирь хмыкнул, опустил глаза и долго, задумчиво что-то разглядывал в чашечке из-под кофе.

— А если это ошибка?

— Какая ошибка? — не понял Амир.

— А если они не собираются нападать, а мы до срока стянем войска на границу? Не подумают ли они, что мы и впрямь собираемся напасть?

Он просто боялся.

— В любом случае вы должны сообщить эмиру, — выдохнул Амир.