— Точно, — кивнул еврей. — Главный председатель суда Неаполя против главного инквизитора Неаполя. Один вешает преступивших закон священников, а другой сжигает восставших против Церкви законников… и пока не сдается ни тот, ни другой.

За полчаса до полудня на площади собрались мастеровые всего города. У часовщиков был прямой интерес: вызволить своего человека из малопонятного конфликта с Церковью, а ткачей и красильщиков возмутил сам факт нарушения городских привилегий заезжим монахом.

— Король, видно, забыл, как присягал на верность конституциям Арагона, — сокрушенно качали широкополыми шляпами одни.

— Да что король? — отмахивались другие. — Король еще ребенок, и всем заправляют королева-мать и этот ее жеребец в рясе!

Духовника королевы никто как духовника и не воспринимал.

Затем на ступеньках магистрата установили три стула: для председателя суда, королевского нотариуса и старейшины самого могущественного цеха города — цеха часовщиков. А едва единственные работающие куранты города указали полдень, из храма Божьего в сопровождении двенадцати молчаливых доминиканцев вышли все трое нарушителей спокойствия. Впереди ступал бледный от переживаний падре Ансельмо, за ним — исполненный чувства собственного достоинства брат Агостино Куадра и последним — откровенно скучающий сеньор с лицом нотариуса.

— Ну что, святые отцы, вы наконец готовы сказать, в чем обвиняют нашего Олафа? — поднялся со своего места старейший мастеровой цеха.

— Разумеется, — вышел вперед Комиссар Трибунала. — Во-первых, в богохульстве.

Часовщики сдержанно загомонили, но старейшина поднял руку, и на площади воцарилась тишина.

— Ну, за богохульство кого угодно можно осудить, — с ходу отверг он первое обвинение. — Среди мастеровых сдержанных на язык немного, и за это под стражу не берут.

— Верно, — неожиданно согласился Комиссар Трибунала. — Но есть и второе обвинение: в навете на падре Ансельмо, якобы сбывшего Олафу Гугеноту фальшивые мараведи…

— Возражаю, — подал голос со своего места Мади. — Я как председатель суда со всей ответственностью заявляю: сбыт фальшивой монеты — это моя юрисдикция.

— Правильно! — загудели горожане.

— Разбираться с фальшивомонетчиками — не церковное дело!

— Кесарю — кесарево, сказал Христос!

Монах дождался, когда волнение утихнет, и выдал главный козырь:

— И последнее… колдовство.

Ремесленники обмерли.

— Что за ерунда?

— Какое, к черту, может быть колдовство в механике?!

— У нас колдуй не колдуй, а если руки не оттуда растут, стрелка и с места не двинется!

Брат Агостино, показывая, что дискуссия закончена, повернулся, чтобы уйти, и тогда снова подал голос Мади аль-Мехмед:

— Подождите, коллега…

— Да? — обернулся монах.

Судья поднялся со своего стула и оглядел площадь.

— Мне доводилось расследовать дело о колдовстве. Четырнадцать лет назад. Помните?

Горожане одобрительно загомонили; здесь многие помнили это нашумевшее судебное расследование.

— Тогда, — напомнил Мади, — втирание колдовской мази привело к страшным волдырям, а затем и смерти четырех женщин.

Святые отцы переглянулись; они еще не понимали, к чему клонит судья.

— И пострадали не только сами женщины, — возвысил голос Мади. — У них остались дети-сироты, то есть в деле о колдовстве был налицо малефиций — вред.

Он оглядел площадь.

— Я приговорил ведьму, продавшую мазь, к смертной казни через повешение. Как я полагаю, справедливо.

— К чему вы нам это рассказываете? — занервничал сеньор с лицом нотариуса.

Мади сделал знак, что он все сейчас объяснит.

— В том, что касается колдовства, церковь, разумеется, осведомлена лучше остальных, — признал он. — Возможно, вы даже докажете, что Олаф Гугенот — колдун.

Сеньор с лицом нотариуса все еще не понимал, к чему клонит судья, и было видно: нервничал все больше и больше.

— Но в том, что всю жизнь делал Олаф Гугенот, — завершил Мади, — я не вижу никакого вреда! А если нет вреда, не может быть и наказания. Это и есть основы правосудия.

Горожане восторженно заголосили, а святые отцы переглянулись. Сеньор с лицом нотариуса подошел к Комиссару Трибунала, они обменялись быстрыми, короткими фразами и явно пришли к соглашению.

— Вред колдовством Олафа Гугенота нанесен был! — перемогая гул толпы, выкрикнул монах.

— Какой?! Кто пострадал?! Где свидетели?! — затребовали мастера.

— Все есть, — успокаивающе выставил крепкие ладони перед собой Комиссар Инквизиции Агостино Куадра. — Я же говорю, у Трибунала все есть…

Отсюда, из башни курантов, Бруно мог видеть только затылки мастеровых. Они стояли лицом к магистрату и спиной к церкви. Но то, что часы городской жизни застопорило, понял сразу.

Постанывая от боли в избитом теле, Бруно спустился по лестнице, ругнувшись, поднял оброненный в пролет кем-то из непрошеных гостей часовой щуп, запахнул украденный у Амира сарацинский халат поплотнее, прошел полтора десятка шагов и оказался в толпе. От нее исходил вибрирующий гул — точь-в-точь как если бы соскочившие со своих мест шестерни со скрежетом истирали одна другую.

Томазо следил за тем, как сопротивляется брат Агостино натиску мастеровых, с напряженным вниманием.

— Свидетеля! — кричали часовщики. — Покажите нам свидетеля!

— По уставу Инквизиция не имеет права… — пытался перекричать толпу Комиссар Трибунала.

— Свидетеля давай, свиное рыло!

Толпа разогревалась все сильнее. И когда опытные доминиканские бойцы под напором толпы, прикрывая спины друг другу, начали медленно отступать к магистрату, Томазо понял, что свидетеля придется предъявить. Иначе — беда.

— Хорошо! — поднял он руку, едва в них полетели огрызки яблок, а затем и чей-то деревянный башмак. — Я покажу вам свидетеля!

— И где он?!

Исповедник обвел толпу внимательным взглядом. Он видел этого парнишку в толпе не так давно.

— Марко! Где ты?! Подойди сюда!

Ремесленники завертели головами, пытаясь понять, какой именно из нескольких городских Марко согласился сделать навет на мастера самого могущественного цеха в городе. С краю даже возникла короткая свалка — били, не разобравшись, абсолютно не причастного к делу Марко-золотаря.

— Марко Саласар! — требовательно повторил Томазо. — Подойди к магистрату, я сказал!

Он знал, что должен вытащить сюда свидетеля во что бы то ни стало, иначе и впрямь изваляют в перьях.

— Не бойся, Марко!

В центре толпы возникло какое-то движение, и Томазо с облегчением вздохнул. К магистрату, вжимая голову в плечи и стараясь не смотреть по сторонам, пробирался согласившийся дать показания на Олафа подмастерье.

«Ну, слава богу!»

А когда до ступенек магистрата осталось полтора десятка шагов, Марко вдруг словно споткнулся, и вокруг него мгновенно образовалось пустое место.

— Черт!

Единственный свидетель обвинения Олафа Гугенота в колдовстве лежал на брусчатке лицом вниз и не подавал признаков жизни. Томазо сбежал по ступенькам, раздвигая мастеровых плечами, пробился к парнишке и присел.

— Марко…

По ржавой от железной пыли рубахе свидетеля быстро расползалось багровое пятно.

— Врача! — заорал Томазо. — Быстро врача!

Двое стоявших прямо за спиной у Бруно мастеров прекрасно все видели. И они знали: кто бы ни был этот парень в сарацинском халате, он свершил правосудие. Ибо Марко посягнул на самое святое — круговую поруку цеха.

— Беги, — рывком сунул мстителя за свою спину один из мастеров, и второй тут же встал рядом.

— Врача! — орал человек с лицом нотариуса. — Быстро врача!

И обильно смоченные только что пролитой кровью невидимые шестерни города дрогнули и сдвинулись с места. Чего-то требовал склонившийся над телом студент медицинского факультета Амир, орали друг на друга святые отцы, но Олафа уже выводили из недостроенного здания монастыря, а ремесленники мигом потеряли всякий интерес к делу.