— В общем, нет, но я думал у вас своих исповедников хватает, — осторожно ответил гость.
— Исповедников у нас навалом, да такого, как ты, днем с ружьем не найдешь, — весело ответил истопник.
— Я чего-то не понимаю, — снова ушел в глухую оборону гость.
— Ну, чего ты испугался, адмирал, не проверка это, и я не из первого отдела, не того ты боишься…
— Фу-ты, ну-ты лапти гнуты, — выругался гость, — никого я не боюсь, я свое уже отбоялся. Но я действительно не понимаю, чего вы от меня хотите.
— Сейчас поймешь, — заверил гостя истопник, — только рассуди, пожалуйста, по совести, для меня это очень важно. Есть у меня один грех: в сорок втором году попал я в плен. Пацан совсем был. Предложили мне немцы жизнь, если я товарища своего застрелю…
Тут истопник перестал говорить и посмотрел на гостя. Контр-адмирал настороженно смотрел на отца Анатолия.
— А вы где служили? — после небольшой паузы спросил он.
— Да здесь же и служил, на Северном флоте.
— А товарища того, как звали? — вглядываясь в истопника, спросил гость.
— Да я, честно говоря, и не помню… Был он меня старше… шкипером служил… буксир водил.
Гость с возрастающим напряжением вглядывался в истопника.
— Ну, что же ты меня не спрашиваешь: расстрелял я его или нет? — спросил старец.
— Ну, расстрелял? — в волнении спросил гость и распахнул пальто.
Потом, ослабив галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, до этого он словно по военной форме был, застегнут на все пуговицы.
Отец Анатолий утвердительно кивнул. Какое-то время оба молчали.
— И что мне с этим делать, не посоветуешь? — первым прервал молчание истопник.
— Не знаю, — пожал плечами гость, который к этому моменту смог справиться со своим волнением, — зависит от того, как вы после этого жили, что делали…
— Как жил? — повторил истопник, — молился все больше за упокой того моряка, да прощение у Господа просил…
Тут истопник сильно закашлялся, но, справившись со слабостью, продолжил свою исповедь:
— В общем, высадили меня немцы на этот остров, как Робинзона Крузо. Встретил я здесь монахов. Они в здешнем монастыре до революции жили, а потом здесь тюрьма была для политических, вот их туда на перековку и определили. Потом война началась, лагерь на материк перевезли, а монахи в монастырские катакомбы попрятались, их и не нашли. Они меня, когда немцы уплыли, и от голода спасли. После войны остров обратно монахам отдали. Стал я здесь жить, сначала думал скрываться, вдруг меня за это убийство ищут, прикинулся, что, дескать, память всю отшибло… а потом привык… начал молиться, принял постриг… А про преступление свое никому не говорил, даже духовнику, боялся, вот как ты сегодня, что передадут куда надо…
— А мне что же решили рассказать? — спросил гость.
— Глянулся ты мне, да и стар я, а с такими грехами неотмоленными и помирать-то страшно.
— Помирайте спокойно, батюшка, — ответил гость, — знал я того моряка… жив он остался… Вы ему с перепугу только кисть прострелили… Он когда за борт упал, в лодку залез… Помните, там к барже лодка была привязана?..
— Помню, — ответил истопник.
— Так вот он на этой лодке с простреленной кистью на веслах двое суток к своим шел.
— Вот спасибо, вот порадовал, — заулыбался истопник, — значит, не принял я греха на душу… Вот радость, так радость. И ты прости меня…
— За что же это? — удивился гость.
— Да, за все и за моряка того…
— Давно простил, — ответил гость, поднялся и направился к двери.
— Иди с миром… Господь с тобой, — напутствовал его старец Анатолий, но вдруг добавил, — да, вспомнил я, как его звали, моряка того…
Гость остановился в дверях и посмотрел на истопника.
— Как и тебя, Тихоном.
Ничего не ответив, гость вышел из котельной и закрыл за собой дверь.
Оставшись один, старец Анатолий вошел в свою молельную комнату, опустился на колени и стал горячо молиться. Когда он, окончив молитву, вернулся обратно в кочегарку, лицо его было светло и радостно.
Но тут из-за двери послышался голос Иова.
— Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного тот, кто в келье…
— Аминь, — хрипло выдохнул старец.
Иов деловито вошел в котельную и, не обращая внимания на хозяина, скомандовал кому-то:
— Заноси, братья.
В котельную вошли двое дюжих монахов и внесли ящик из-под канатов, тот самый, что находился на колокольне. Поставив ящик у стены, монахи подошли под благословение к старцу Анатолию и, не сказав ни слова, вышли из котельной, притворив за собой дверь. Истопник поднялся и подошел к ящику, осмотрел его, потрогал рукой. Ящик вроде был тот, а вроде и не тот. Теперь он не был темным от времени и сырости, а посветлел и почему-то оказался покрытым лаком.
— Нравится? — спросил с гордостью Иов, подошел к ящику и провел по его поверхности рукой, — добрая работа… Мы его сначала шкуркой, а потом сверху лаком прошлись… Гарнитура, любо дорого посмотреть, хоть в гостиной ставь вместо буфета.
— Ты чего сделал?! — вдруг заорал на Иова истопник, — ты… да ты понимаешь, что ты наделал?!.. Господи, прости меня грешного… Не желаю я в буфете лежать, мне гроб нужен, а не буфет…
— А чего ты на меня орешь?! — вдруг обозлился Иов, — чего ты вообще тут разорался?!.. помирает он, видите ли, то же мне герой… все помрем. Я для него стараюсь, а он тут концерты закатывает… Не нравится, сейчас наждачки принесу, лак сдерешь, а грязи у тебя здесь и так хватает. Вымажешь углем — будет как новенький, как будто и с колокольни не спускали…
Отец Анатолий вдруг сильно закашлялся, потом тяжело вздохнул и опустился на ящик.
— Ты вот что… — сказал он совершенно спокойным глухим голосом, — ты прости меня, батюшка Иов. Не справедлив я к тебе и за буфет прости и за Каина и за деготь…
— Да чего уж вспоминать, и ты меня прости Христа ради за все, — обрадовался Иов.
— А теперь помоги мне, — сказал истопник и открыл настежь дверь молельной комнаты, зажег лампаду, висящую перед иконами, которыми были увешаны стены комнаты.
Потом достал свечи, зажег их и прилепил на косяк двери, ведущей в молельную комнату. Истопник вернулся к ящику, зашел с одной его стороны, взглядом приказал Иову зайти с другой. Так они подняли ящик и отнесли к молельной комнате и поставили его так, что одна сторона ящика находилась в молельной комнате, а другая в помещении кочегарки. После этого истопник достал крест, благословил им отца Иова и сказал:
— Ну, вот так… Теперь хорошо… А сейчас иди к отцу Филарету и скажи, что, дескать, преставился раб божий Анатолий и чтобы ударили в колокол.
— Да как же это?.. — начал было говорить Иов.
Но старец Анатолий даже не обратил на него внимания. Он лег в ящик, головой в помещение кочегарки, сложил руки с крестом на груди и закрыл глаза. Ящик оказался ему как раз в пору. Иов не спешил уходить, какое-то время он наблюдал за неподвижно лежащим старцем.
— Эй, отец Анатолий, ты что чувствуешь сейчас? — осторожно спросил Иов, — может, болит чего?
— Боль это не главное. Главное — не покой душевный, — не открывая глаз, ответил истопник. — Грехов у меня много, а добрых дел нехватка. Ну, ничего, Господь милостив.
— Ну, батюшка Анатолий, твои грехи и в телескоп не разглядеть, а добрых дел целая гора.
— Услады много в жизни я испытал, радостям и утехам предавался, особенно по молодости. А людям мало помог, можно было больше…
— Вот слушаю я тебя, словно не о себе говоришь, — удивился Иов.
— Добрый ты отец, Иов, ну, да ладно, иди с Богом…
— Батюшка Анатолий, а мне-то как жить? — спросил Иов.
— Живи, как живешь, — ответил истопник, — все грешные. Только не сделай какого-нибудь большого греха… Ну вот, и поговорили, а теперь пора мне. Христос с тобой.
Последние слова старца, которые услышал Иов были:
— Господи, в руки Твои предаю дух мой.
Иов выскочил из помещения котельной и, что есть духу, помчался к покоям настоятеля Филарета. По дороге он встретил монаха, исполнявшего в обители обязанности звонаря.
