Помешкав секунду, Б называет свое имя. Он говорит по–испански. Я Б, представляется он. Только тут М узнает его и улыбается, но улыбка выражает вовсе не радость от встречи с ним, скорее это улыбка растерянности, как будто внезапное появление Б никак не входило в ее планы и сама внезапность визита кажется ей забавной. Однако она приглашает его войти и предлагает что–нибудь выпить. Они разговаривают, сидя друг против друга, Б расспрашивает ее про мать (отец уже давно умер), про учебу, про ее жизнь в Бельгии. М отвечает уклончиво, отвечает вопросами про здоровье Б, про его книги, про его жизнь в Испании.
Наконец им уже не о чем говорить, и они замолкают. Молчание ничуть не смущает М. На вид ей можно дать лет двадцать пять, она высокая, стройная. Глаза зеленые — точно такого же цвета были глаза у ее отца. Даже круги под глазами, очень резко обозначенные, похожи на те, что были у чилийского эмигранта, с которым Б очень давно водил знакомство — как давно? — он не помнит, да это и не важно, когда М было года два или около того и ее отец и мать, студентка из Уганды, изучавшая политические науки (учебу она, надо добавить, не закончила), путешествовали по Франции и Испании практически без денег, селясь у друзей.
На миг перед его глазами возникают все трое на фоне висячих мостов: отец М, мать М и сама зеленоглазая М двух или трех лет. На самом деле я никогда не был близким другом ее отца, думает Б. На самом деле там не было никаких мостов, даже висячих.
Перед уходом он сообщает ей название своей гостиницы и телефон. Вечером он шагает по центру Брюсселя, ищет женщину, но встречает лишь какие–то призрачные силуэты, словно бы чиновники и банковские служащие сдвинули на несколько часов время окончания своей работы. Добравшись до гостиницы, он довольно долго ждет, пока ему откроют дверь. Портье — молодой бледный парень. Б дает ему чаевые и поднимается по темной лестнице к себе в номер.
Утром его будит телефонный звонок. М предлагает вместе позавтракать. Где? — спрашивает Б. Все равно, говорит М, я сейчас заеду за тобой, и мы куда–нибудь двинемся. Одеваясь, Б думает про Жюли Нис, мать Лефевра, которая проиллюстрировала некоторые из последних текстов сына. Они жили здесь, думает Б, в Брюсселе, где–то в этом районе, в одном из этих домов. Порыв ветра, который налетает лишь в его воображении, затушевывает образы здешних зданий, которые он в силах вспомнить. Побрившись, Б выглядывает в окно и смотрит на соседние фасады. Все осталось таким же, как накануне. По улице идет женщина средних лет, пожалуй, немногим старше его, с пустой сумкой–тележкой. В нескольких метрах от нее, впереди, останавливается собака, она поднимает нос, глаза у нее как щелки у копилки, собака смотрит на одно из гостиничных окон, возможно, на окно, из которого смотрит на улицу Б. Все осталось таким же, как накануне, думает Б, надевая белую рубашку, черный пиджак и черные брюки. Потом он спускается вниз, чтобы подождать М в холле.
Как ты думаешь, что это такое? — спрашивает Б у М, когда они уже сидят в машине, указывая ей на страницы Лефевра в «Луна–парке». Похоже на виноградные кисти, отвечает М. Ты можешь разобрать хоть что–нибудь из написанного? Нет, говорит М. Потом она снова разглядывает графизмы Лефевра и говорит: возможно, только возможно, он ведет речь о бытии. Но этим утром о бытии на самом деле говорит М. Она рассказывает, что ее жизнь — цепочка ошибок, что она была серьезно больна (чем больна, не уточняет), рассказывает про свою поездку в Нью–Йорк, похожую на сошествие в ад. Она говорит на испанском, пересыпанном французскими словами, и лицо ее при этом лишено всякого выражения. Порой она позволяет себе улыбнуться, чтобы подчеркнуть забавность той или иной ситуации или того, что ей самой кажется забавным и в чем нет совершенно ничего забавного, думает Б.
Они завтракают в кафе на улице Ориент, недалеко от церкви Непорочной Девы Марии, которую М, по всей видимости, хорошо знает, как если бы в последние годы стала католичкой. Потом она говорит, что отвезет его в Музей естественных наук, рядом с Леопольд–парком и Европейским парламентом, и Б это представляется явным противоречием. Но в чем тут противоречие? Он и сам не знает. Однако прежде, говорит М, ей надо вернуться домой и переодеться. Б не хочется идти ни в какой музей. С другой стороны, на его взгляд, М совершенно незачем переодеваться. О чем он и сообщает ей. М хохочет. Так я похожа на какую–нибудь наркоманку.
Пока М переодевается, Б сидит в кресле и листает «Луна–парк», но ему это быстро надоедает, словно бы «Луна–парк» и маленькая квартирка М никак не вяжутся друг с другом, поэтому он встает и начинает рассматривать фотографии и картины, развешанные по стенам, потом подходит к единственной в комнате книжной полке, книг там маловато, совсем мало — на испанском, среди них он узнает несколько книг отца М, которые она наверняка никогда не читала, политические сочинения, история государственного переворота, исследование про общины мапуче, что вызывает у него улыбку недоверия, и он даже слегка вздрагивает, хотя понять почему не может — от нежности или отвращения? — или это просто знак того, что не все идет как надо, но тут в гостиную возвращается М, вернее она пересекает гостиную, от дверей спальни к двери, которая, судя по всему, ведет в ванную или в комнату, где она стирает, во всяком случае, там развешано белье, и Б наблюдает, как она пересекает гостиную — не то полуголая, не то полуодетая, и это тоже, как и старые книги ее отца, представляется ему неким знаком. Знаком чего? Он не знает. Недобрым знаком в любом случае.
Вскоре они выходят, на М темная юбка, очень узкая, чуть ниже колен, и белая блузка с расстегнутыми верхними пуговицами, так что можно видеть начало ложбинки между грудями, еще на ней туфли на высоком каблуке — теперь она минимум на пару сантиметров выше Б. Пока они едут в музей, М рассказывает про свою мать и указывает на здание, мимо которого они проезжают не останавливаясь. Только когда их уже отделяет от него улиц пять, Б соображает, что вдова чилийского эмигранта живет именно там, в своей квартире. Но вместо того чтобы расспросить М про ее мать, как ему того хочется, Б говорит, что у него нет ни малейшей охоты идти в музей и что вообще эта тема — естественные науки — вызывает у него скуку смертную. Но он не слишком сопротивляется и позволяет М затащить себя в музей, тем более что она действует весьма напористо, хотя и не теряет при этом ореола невозмутимости.
В музее его ждет еще один сюрприз. М платит за билеты и остается ждать в кафетерии, она заказывает себе капучино и принимается читать газету, закинув нога на ногу, — очень элегантно, но в этой позе сквозит еще и одиночество, что вызывает у Б (который оборачивается, чтобы посмотреть на нее) ощущение собственной старости, скорее мнимой, чем настоящей. Затем Б углубляется в залы и попадает в комнату, где находит какие–то гофрированные машины. А что сейчас, интересно, делает М? — думает он, садясь, упирая локти в колени и чувствуя легкую колющую боль в груди. Ему хочется закурить, но в музее курить нельзя. Боль постепенно нарастает. Б закрывает глаза, и силуэты машин никуда не исчезают, как и боль в груди, силуэты машин, которые, возможно, и не машины вовсе, а непостижимые скульптуры, шествие страждущего и ликующего человечества в ничто.
Когда Б возвращается в кафетерий музея, М все так же сидит, закинув нога на ногу, и что–то подчеркивает ручкой серебряного цвета в газете — вероятно, в разделе предложений работы, но при появлении Б она тактично складывает газету. Обедают они вместе в ресторане на улице Бегин. М почти ничего не ест. Она в основном молчит, но потом вдруг предлагает ему сходить на кладбище. Я часто бываю в той части города. Б смотрит на нее и твердо говорит, что не желает посещать никаких кладбищ. Тем не менее, выйдя из ресторана, он интересуется, где находится кладбище. М не отвечает. Они садятся в машину, и менее пяти минут спустя она показывает ему рукой (рукой, которая кажется Б тонкой и изящной) замок Дю Карревельд, кладбище Демоленбек и спортивный комплекс с теннисными кортами. Б смеется. А вот лицо М кажется застывшим и невозмутимым. Но в глубине души она тоже смеется, думает Б.
