Сын запоминал, как обычно, каждое горбачевское слово. Потом он выжимал из головы фразы, отбрасывая ненужные слова. Не оставалось почти ничего. Газеты пытались нащупать гослинию, которой не было. Многие придавали магический смысл горбачевским родинкам. Когда Горбачев был рядовым членом Политбюро, его лоб на фотографиях ретушировали.

Третья жена ходила слушать Вторую жену. «Кто наш хозяин?» – кричала Вторая жена, одетая во все черное, как вдова. Люди хлопали ей как по команде. Когда Вторая жена призвала матерей города остановить движение поездов, чтобы привлечь внимание правительства к их требованиям, Третья жена, никогда не рожавшая, неделю пролежала на рельсах.

Иногда митинги разгоняли, и тогда Третья жена прибегала домой с туфлями в руках. Потом долго выясняли: кто отдал приказ разгонять? Запрет на религию отменили, и люди стали выносить на улицы иконы, с трудом отчистив их от пыли. Они проходили мимо солдат, которых выводили для поддержания порядка. Еще не было приказа стрелять, и солдаты поплевывали семечки. Третья жена выпросила у Деда портрет Маргариты и ходила, прижав Маргариту к груди.

Лалин муж останавливал поодаль серебряный «мерседес», первый «мерседес» в Сухуми. Лали выходила из машины и смотрела на свою мать на трибуне, на кузове грузовика. Лали вспоминала, как танцевала в детстве на параде. Как смотрел на нее будущий муж. Из окна, из которого вылетела когда-то бабочка. Было что-то человеческое – неожиданное – в этом взгляде.

В конце апреля произошел взрыв на Чернобыльской атомной станции. Горбачев не сделал заявления, никто не отменил первомайские демонстрации. Пионеры с голыми коленками пели и танцевали в молочном тумане по всей зоне. Горбачев выступил наконец по телевидению на исходе второй недели. Он спрашивал народ, как поступить.

Мать пыталась вывезти свою сестру с детьми и внуками из Житомира. Их вначале не выпускали: «Не поднимайте панику, товарищи!» А когда все начали выезжать, уже билетов было не достать. Мать добилась-таки своего. Мать и впрямь была советский танк – ничем не остановишь. Четырнадцать родственников провели лето в Тбилиси, в маленькой хрущевской квартире.

Еще было ощущение общего дома и общего горя. Переклички митингов в разных частях страны были похожи на перестук заключенных в тюрьме. Стены рушились, и за ними была пустота. Горбачев еще не сделал своего знаменитого сообщения о смерти Союза, но смерть уже маячила на горизонте, и Союз приближался к ней, распевая песни. Так корабль бежит по волнам, чтоб утонуть.

Дед сорвал со стены ружье. Вторая жена бросилась на дуло грудью и закричала: «Стреляй, стреляй!» Дед дрожал и дергал стволом из стороны в сторону. Он с трудом удерживал тяжесть в руках. Последний раз из ружья стрелял князь Арешидзе, когда Дед родился – в начале века.

Утром Лали села в серебряный «мерседес» за углом от школы, а потом кто-то по телефону сообщил, что она вышла замуж. Дед решил, что за маленького Мэлора, мальчишку с глазами вора, но, оказывается, Лали сбежала с вдовцом, начальником КГБ города.

Третья жена хватала Деда за руки и рыдала в голос. Вторая жена бегала от него по комнатам и выкрикивала: «Радоваться должен, уважаемый человек женится, а то кому она нужна, незаконная дочь». У Деда стучали, как кости, вставные челюсти, и вместо слов выходило рычанье.

Лали с мужем не было в Сухуми почти неделю. Дед слег, перестал есть, и Третья жена, не отходившая от его постели, видела, как слезы, набухнув, скатываются по его лицу. Дед, однако, поднялся, когда молодожены вернулись в город. Он натянул до колен скрипучие выходные сапоги. Вторая жена осмотрела его, бледного, в черном костюме, и сказала: «Вырядился, как для гроба». Она сопровождала Деда в новый дом Лали.

Вторая жена вертела головой, как канарейка, когда Дед разговаривал с начальником КГБ. Она осматривала богатство вокруг и восхищалась. Все знали, что чекисты, как и милиционеры, имеют доступ к вещам арестованных. А в этом доме жил потомственный чекист.

Вторая жена плохо понимала Лалиного мужа. Его манеру недоговаривать предложения. Однако все, что произошло в доме Лали, известно от нее.

По словам Второй жены, Дед был неправ, пытаясь угрожать начальнику КГБ. Мол, Лали нет восемнадцати, под суд пойдешь. Не тот человек Лалин муж, чтоб испугаться. Он ухмыльнулся вначале и сказал, что сам засадит Деда в тюрьму, когда пожелает. Что ему известно о частном кабинете в доме со шпилем, уж не говоря о братьях, предателях Родины.

– Нет Маргариты, – повторял он Деду, – никто тебя не спасет.

Однако Дед заупрямился и не уступал. Вечно его губило это упрямство. Сказал же человек, что женится, чего же еще? И Лалин муж рассвирепел. Его глаза вылезли из орбит – не понять было, на кого он смотрел. Он заговорил о каком-то корабле, о женщинах, арестованных в Батуми. Вторая жена ловила каждое слово, но ничего не понимала.

– Князья, интеллигенция паршивая, – говорил Лалин муж, – женщин вперед, только бабы и спаслись. Если бы Мэлор сказал, чей ты сын… Если бы Мэлор и Маргарита… Не сидел бы ты сейчас здесь…

– Я видел, – перебил его Дед, – корабль утонул.

– Со мной споришь? – возмутился начальник КГБ. – Их этапом, в товарняке. Пятнадцать лет в Тбилиси, у Мэлора, без права переписки. Она там и умерла, когда ты рядом сидел. В то самое время, когда ты. Этажом ниже.

Дед помолчал.

– Врешь ты все, – спокойно, как ребенку, сказал Дед. Почти ласково.

И тогда Лалин муж выхватил из ящика что-то маленькое и блестящее и метнул в сторону Деда. И это что-то покатилось по полированному столу. И Дед поймал неловкой рукой. Золотое зеркальце с рисунком на крышке. Витязь, разрывающий пасть тигра. Это было зеркальце княгини Арешидзе.

Сестра Матери выезжала в Израиль. Вся мишпуха покидала Житомир. Мать горевала о том, что на могиле папочки нет даже надписи, будто прах его развеян в зараженном воздухе зоны, как прах Бабульки и Дедульки-Соловейчика. И плакала. Мать старела. Она выслала сестре свои белые перчатки, пожелтевшие от времени.

Союза больше не было. Горбачев сделал сообщение о неожиданной смерти, не спрашивая народ и не обсудив. Смерть всегда неожиданна, даже если она предсказана, как смерть Отца. Горбачев разрубил Союз на куски одной фразой, но это тело продолжало извиваться и дергаться, как мертвое тело змеи. Еще боролась за власть Советская армия, самая многочисленная армия в мире. Еще существовал Комитет государственной безопасности, бессмертный, как всякая мафия. И люди продолжали кричать на площадях, надрывая глотки: «Кто наш хозяин, кто?»

Сын не мог добраться до Сухуми, чтобы вывезти Деда. По всей республике не хватало горючего. Поезда останавливали тут и там демонстрации женщин или банды грабителей, возглавляемых маленьким Мэлором. Лалин муж продал «мерседес» и вышел в отставку. Он перебрался с семьей в Тбилиси и торговал товарами, поступавшими от маленького Мэлора. Лали ждала уже второго ребенка, но жаловалась Сыну, что муж не любит целоваться взасос.

Вторая жена создала политическую партию, их было в Грузии теперь больше ста. Она объявила тбилисского хирурга Цопе врагом нации за то, что он делал грузинок похожими на русских. Она первой указала на ошибку в названии города Сухуми, и все возмутились, словно только сейчас заметили. Написание было угодно одной части населения и неугодно другой. Но митинги больше не терпели разногласий, мир умер вместе с Союзом. За каждую фразу платили кровью. И выстрелы звучали как плевки.

В городах не было света, воды и газа. Девушки стригли волосы коротко и носили черные платья. Не было семьи, не потерявшей близкого в это время разрубленного тела, и Грузия оделась в траур. Дети собирали во дворах стреляные гильзы и по ним учились считать. Каждое правительство обещало порядок и врало. На улицах появились танцующие кони, которые какали прямо на площадях. Солдаты новой армии не умели держаться в седле, и кони сбрасывали их на асфальт. И падали сами, скользя на собственном говне.