— Как я поняла, автор фотографий — один из ваших пациентов.
Мне пришлось объяснить ей, что выставку я не видел, что Джеффри Лейн к числу моих пациентов не принадлежит и что фотография или фотографии, уж не знаю, что там, были сделаны без моего ведома или разрешения.
Мисс У. выпрямилась в кресле:
— Я просто подумала, так ли уж полезна вся эта говорильня.
— Вы задумались об этом после выставки?
— Вы же там сами на себя не похожи, — выпалила она.
Трудно описать захлестнувшее меня чувство растерянности. Мне показалось, что меня ограбили, отняли что-то самое дорогое, и хотя сам я этого безобразия не видел, но от унижения был готов сквозь землю провалиться. Где-то с полминуты мне пришлось помолчать, подбирая слова для искреннего ответа, который не перечеркнул бы всю нашу совместную работу. Наконец я сказал:
— Судя по всему, мои снимки использовали таким способом, который бы мне откровенно не понравился, но давайте мы поговорим о том, что почувствовали вы и почему эти фотографии заставили вас усомниться в пользе лечения в целом.
В голосе мисс У. отчетливо звучали механические нотки, словно играла грампластинка:
— Вы сидите и слушаете. Но я вас не знаю.
Я объяснил, что мое положение сейчас самое незавидное, потому что фотографий я не видел.
— Вы на них очень страшный, — произнесла она и потом добавила, понизив голос: — Бешеный просто.
Я понял. Самый большой ужас ей внушало безумие, невозможность контроля над собой. Ее мать страдала агарофобией. Много месяцев подряд мы говорили о ее боязни эротических переживаний, о чувстве влечения и страха, которые она испытывала по отношению к своему отцу и ко мне, о панике по поводу возможного срыва, а теперь у нее перед глазами было наглядное воплощение всех ее кошмаров. Когда в конце приема она пошла к двери, я смотрел, как она двигается. Как закованный в латы рыцарь. Дверь закрылась. Я положил голову на стол, пытаясь отогнать подступившие к глазам слезы. Если бы не следующий пациент, вряд ли бы мне это удалось.
Вернувшись домой с работы, я нашел письмо от Миранды и рисунок. Она подсунула их под дверь, как делала Эгги в самом начале нашего знакомства, когда пыталась своими цидулочками привлечь мое внимание.
Эрик!
Сегодня утром я ходила на выставку Джеффа. Открытие было вчера вечером, но я решила пропустить, поскольку точно знала, что увижу там свои фотографии, а при таком стечении народу это был бы перебор. Он напустил вокруг первого показа такого тумана, что я в конце концов вообще перестала спрашивать. Там много наших с Эгги снимков, в большинстве своем безобидных, хотя есть и такие, за которые мне неловко. И есть одна фотография, которая скорее всего покажется обидной Вам. Я пыталась дозвониться ему весь день, никто не берет трубку, наговорила несколько сообщений на автоответчик, пока безрезультатно. Самое разумное, по-моему, — просто не обращать внимания. Мне важно, чтобы Вы знали, как мне неприятно и как я кляну себя за то, что из-за меня все это на Вас свалилось. Эглантина и я уехали на выходные к моим родителям. Перезвоните, как сможете.
Ваша Миранда.
Рисунок был выполнен тушью и цветными карандашами. В верхней трети листа две фигуры, женская и детская, стояли спиной к зрителю на улице, очень похожей на нашу: череда домов из бурого камня, как у нас, в Бруклине, высокие деревья, газовые фонари, припаркованные машины и пожарная колонка. Эта часть рисунка была выдержана в черно-белых тонах с вкраплениями серого и чем-то напоминала фотографию, а ниже, без четкой разделительной линии, начинались цвета, и улица расплывалась в грязном месиве темно-зеленого, синего и коричнево-красного. Присмотревшись, я различил вереницу призрачных чудовищ с большими рылами или рыльцами, раззявленными пастями или полным отсутствием ртов, висячими ушами, выпученными глазами и оскаленными клыками. У одного был чудовищных размеров фаллос, у другого волосатый хвост, у третьего кровоточащий анус. Их уродливые тела причудливым образом перетекали в крыши отдельных домов, вздымавшихся под какими-то немыслимыми углами и образовывавших улицу в нижней части листа. Здесь цвета бушевали вовсю. Окна, двери, крылечки обрамляла пышная растительность с причудливыми плодами. И снова появлялись фигуры женщины и ребенка. Они сидели на ступеньках розовой лестницы перед домом, глядя в глаза друг другу. За спиной у девочки были крылья.
В субботу днем я вошел в галерею. Надвинутая на глаза старая бейсболка и шарф должны были помочь мне остаться неузнанным. Заведомая глупость, сознаю. Я переводил взгляд с одной стены на другую, но, к счастью, ни одной большой своей фотографии не заметил. Экспозиция называлась «Жизни Джеффа: альтернативные фантазии на тему множественной личности». В галерее было несколько залов. Несмотря на снедавшее меня желание быстренько обежать выставку, чтобы найти свое фото, я решил смотреть все по порядку. Начиналась она с того, что никаких изображений вообще не было, просто четыре пустых прямоугольника и сопроводительная подпись: «Родители родителей. Документальные свидетельства отсутствуют». Следующие две работы представляли собой большие черно-белые фотографии 60 на 120, очевидно любительские, и, из-за многократного увеличения, очень нерезкие. Молодая женщина в прозрачной ночной сорочке спала на боку, повернув на камеру лицо с размазанной под глазами тушью. Вокруг нее на скомканном одеяле валялись открытые пузырьки с лекарствами. Называлось это «Мать. Раннее документальное свидетельство». Висевшее рядом изображение мужчины в костюме, который, понурив голову, шел к машине, называлось, соответственно, «Отец. Раннее документальное свидетельство». Подпись «Я. Раннее документальное свидетельство» относилась к увеличенному черно-белому фото семилетнего Джеффа, сидящего на полу с игрушечным солдатиком в кулаке. Судя по повороту головы, его щелкнули без предупреждения. Сквозь муть можно было различить нахмуренный лоб, сжатые челюсти и настороженный взгляд снизу верх. По краям снимка шли цветные карточки обычного размера, все из детства Лейна, банальные и вместе с тем трогательные: пухлый младенец, улыбающийся от уха до уха карапуз, мальчишка, размахивающий битой, он же, показывающий фотографу язык, он же в натянутой на голову резиновой маске чудовища, он же, задувающий свечки на именинном пироге. На телеэкране шла домашняя видеозапись: трехлетний малыш распаковывает подарок. Вот он срывает обертку, но тут экран гаснет, и все начинается заново. На противоположной стене жеваное свидетельство о разводе, датированное 1976 годом, было налеплено поверх ртов, принадлежавших, как я понял, родителям Лейна, а сами рты укреплены поверх гигантской фотографии, размытой настолько, что изображения двух фигур превратились в призрачные тени. Повернув за угол, я впервые увидел огромный цветной снимок, над которым основательно потрудились в фотошопе. Это был портрет Лейна в стиле Фрэнсиса Бэкона, но в неоновых тонах. Гипертрофированно длинный подбородок вытягивался до острого угла, рот извивался в ухмылке. Подпись гласила: «Раскол».
Тут на каждой из трех примыкающих друг к другу стен висели по две большие фотографии, черно-белые портреты взрослого Лейна, элегантные и очень профессиональные, сделанные, очевидно, в мастерской, с отличным светом, на первоклассной технике, так что парень выглядел кинозвездой. Я не сразу понял, что они абсолютно одинаковые, менялись только подписи: «Отличник», «Торчок», «Любимый», «Засада», «Пациент», «Папа». В этом зале тоже было видео. На экране гонялась туда-сюда сцена типовой автокатастрофы из какого-то голливудского фильма. Мчащаяся машина доезжала до края обрыва, падала вниз и вспыхивала, после чего пленка прокручивалась в обратную сторону. Машина переставала гореть, взлетала на кручу обрыва и задним ходом уезжала, но лишь для того, чтобы вновь рвануться вперед, навстречу гибели. Под экраном висела газетная статья, сообщавшая о смерти родителей Лейна, наступившей в результате автокатастрофы.