— Но мне требуется часовщик, а не фокусник!

— Некоторые часовщики бывают немножко фокусниками, а этот фокусник — немножко часовщик, как Робер-Уден, [11]у которого, кстати, Мельес купил театр, — говорит он с хитроватый усмешкой. — Сходи к нему и сошлись на меня, я уверен, что уж он-то быстро тебя починит.

Не могу понять, отчего этот добродушный господин не желает заняться мною лично, но его отношение к моим передрягам само по себе утешительно. Кроме того, меня воодушевляет перспектива знакомства с фокусником, который по совместительству еще и часовщик. Наверняка этот человек похож на Мадлен, а может, и вовсе окажется ее родственником.

Я перехожу на другой берег Сены; у меня дух захватывает при виде стройного силуэта огромного собора, а также пышных турнюров и шиньонов проходящих дам; я так верчу головой, что шея ноет. Этот город, с его булыжными мостовыми и белым куполом Сакре-Кёр на вершине холма, напоминает свадебный торт. Наконец добираюсь до Итальянского бульвара, где расположен знаменитый театр. Молодой человек, усатый, с живыми глазами, отворяет мне дверь.

— Здесь проживает фокусник?

— Который? — отвечает он вопросом на вопрос, словно загадку загадывает.

— Тот, кого зовут Жорж Мельес.

— Это я самый и есть.

Он двигается как автомат, его жесты резки и в то же время грациозны. Говорит он быстро, и его руки, словно пара восклицательных знаков, подчеркивают каждое слово. Но когда я выкладываю свою историю, он слушает очень внимательно. Особенно его заинтересовал мой вывод:

— Даже если эти часы служат мне сердцем, их отладка, о которой я вас прошу, не выходит за рамки обычной работы часовщика.

Часовщик, он же фокусник, открывает циферблат, обследует меня с помощью приборчика, позволяющего разглядеть мельчайшие детали, и умиляется так, словно перед его внутренним взором проходит собственное детство. Приведя в действие механизм, включающий кукушку, он выражает восхищение работой Мадлен.

— Но как это ты ухитрился погнуть часовую стрелку?

— Дело в том, что я влюблен, но ничего не смыслю в любви. И поэтому легко впадаю в гнев, ввязываюсь в драки, а иногда пытаюсь даже ускорить или задержать ход времени. Сильно я ее повредил?

Он смеется детским смехом, этот взрослый усач.

— Да нет, все работает прекрасно. Что же именно ты хочешь знать о любви?

— Вот, например, Докторша Мадлен, которая вставила мне в грудь эти часы, убеждена, что с искусственным сердцем влюбляться нельзя. Говорит, оно не выдержит такого эмоционального потрясения.

— Ах, вот как? Ладно… — Сощурившись, он задумчиво поглаживает подбородок. — Она-то может так думать… но ты ведь не обязан держаться того же мнения?

— Да, верно, я думаю иначе. Но когда я впервые увидел мою певицу, у меня вот здесь, под часами, будто взорвалось что-то. Шестеренки заскрипели, тиканье участилось. Я начал задыхаться, у меня подкосились ноги, все поплыло перед глазами.

— А тебе это было приятно?

— Ужасно приятно!

— Ага! Ну, так в чем же дело?

— Да в том, что я испугался: вдруг Мадлен права?

Жорж Мельес поглаживает усы, качает головой. Он подыскивает слова, как хирург, выбирающий нужный скальпель.

— Если будешь бояться причинить себе боль, то как раз тем самым и увеличишь шансы причинить себе боль. Возьми, к примеру, канатоходцев: неужели ты полагаешь, что они думают о том, как бы не упасть, проходя по натянутому канату? Нет, им нравится рисковать, они смакуют наслаждение, которое доставляет смертельная опасность. И если ты проживешь свою жизнь осторожничая, стараясь ничего не сломать, тебя ждет безнадежная, тоскливая скука, запомни это… Я не знаю ничего более веселого, чем безоглядная удаль! Ну-ка взгляни на себя в зеркало! При слове «удаль» у тебя загорелись глаза! Эх, да что говорить! Раз уж ты в свои четырнадцать лет решил проехать всю Европу в поисках девушки, значит, в тебе есть настоящая тяга к удальству, верно?

— Верно… Но, может, вы знаете какой-нибудь трюк, чтобы хоть чуточку укрепить мое сердце?

— Ну конечно знаю… Ты готов меня выслушать? Тогда слушай очень внимательно: единственный «трюк», как ты выразился, который позволит тебе завоевать женщину твоей мечты, — это как раз и есть твое сердце. Но не то механическое устройство, что вставили тебе в грудь при рождении. Я говорю о настоящем сердце, из плоти и крови, о том, что скрыто под часами, и бьется, и трепещет. Вот с каким сердцем ты должен действовать. Забудь о неполадках в своей механике, и они утратят для тебя всякое значение. Будь неосторожным, а главное — отдавай, отдавай себя безоглядно, не скупясь!

Мельес говорит увлеченно, все черты его лица участвуют в этом пламенном монологе. Даже усы и те вздымаются при улыбке — так шевелятся усы у котов.

— Правда, и это срабатывает далеко не всегда, я тебе ничего не гарантирую, я и сам недавно был отвергнут той, кого считал своей единственной любовью. Но такова жизнь, ни один «трюк» не бывает безотказным на все сто.

Этот фокусник, по мнению некоторых — гениальный, преподал мне начала любовной магии, а завершил урок откровенным признанием, что его последний эксперимент в этой области окончился полным фиаско. И все-таки, должен признать, он необыкновенно утешил меня — и тем, как налаживал мои шестеренки, и тем, как рассуждал о любви. Это добрый человек, умеющий слушать других. Сразу видно, что он хорошо разбирается в людях. Наверное, ему удалось постичь тайну психологических механизмов человека. Всего за несколько часов мы стали близкими товарищами.

— Я мог бы написать книгу о твоей жизни, я теперь знаю ее, как свою собственную, — говорит он мне.

— Так напишите. Если у меня когда-нибудь будут дети, они смогут ее прочитать. Но для того, чтобы узнать продолжение моей истории, вам придется поехать со мной в Андалузию!

— Вряд ли ты захочешь отправиться в свое паломничество с таким попутчиком — тоскующим фокусником.

— Нет, я хочу, очень даже хочу!

— Но ты же знаешь, что я способен запороть даже чудо.

— Я уверен, что нет!

— Дай мне подумать одну ночь, ладно?

— Ладно.

Едва первые солнечные лучи проскользнули в щели ставен мастерской Жоржа Мельеса, как я услышал громогласный вопль:

— Andalucía! Anda! [12]Andalucía! Andaaaaa!

И передо мной возник безумец в пижаме — ни дать ни взять персонаж, сбежавший со сцены.

— Я согласен, юноша! Мне необходимо попутешествовать — в прямом и переносном смысле, не вечно же сидеть на месте и сохнуть от тоски. Хороший глоток свежего воздуха — вот что нужно нам обоим! Конечно, если ты еще не раздумал брать меня в попутчики.

— Конечно не раздумал! Когда отправляемся?

— Да сразу после завтрака! — отвечает он, указав на свой собранный саквояж.

Мы садимся за колченогий стол и принимаемся за шоколад — слишком горячий, и гренки с вареньем — слишком холодные. Все это не так вкусно, как у Мадлен, зато до чего же занятно есть среди инопланетян, вырезанных из картона.

— Знаешь, когда я был влюблен, я непрерывно изобретал всякие штукенции. И фейерверки, и фокусы, и трюки, чего только не придумывал — хотел развлечь свою невесту. Мне кажется, все и случилось оттого, что ей до смерти надоели мои художества, — добавил он, и усы его горестно поникли. — Я решил устроить для нее — и только для нее одной — воображаемое путешествие на Луну, а мне, дураку, следовало повезти ее в реальное путешествие по Земле. Попросить ее руки, подыскать для нас домик, поприличнее этой моей старой мастерской, ну и так далее… — вздыхает он. — Однажды я отпилил две доски от ее этажерки и приделал к ним колесики от больничной каталки; мы могли бы на них разъезжать вдвоем по улице, при лунном свете. Но она так и не захотела встать на эту доску. И мне пришлось чинить ее этажерку. Да, мой мальчик, любовь — штука сложная, она не всякий день радует, — задумчиво говорит он. — Но мы-то с тобой обязательно встанем на эти доски! И проедем на них пол-Европы!