Я закрыл глаза и вздохнул. Кто обмоет мое тело? Кто произнесет каддиш [9]над могилой? Я подумал: руки моей матери. Я отдернул штору. Сердце ушло в пятки. Я сделал шаг вперед. Щурясь от яркого света, я стоял перед ними.

Вообще-то гордиться мне особо нечем.

Я слишком легко могу расплакаться.

Я плохо разбираюсь в точных науках.

Я часто не нахожу слов.

Когда другие молятся, я просто шевелю губами.

— Пожалуйста, — женщина, сказавшая мне, где переодеться, указала на тумбу, задрапированную бархатом. — Встаньте здесь.

Я прошел через комнату. Там было, наверное, человек двенадцать, они сидели на стульях и держали свои альбомы. Девушка в большом свитере тоже была там.

— Располагайтесь, как вам удобно.

Я не знал, куда повернуться. Они сидели кругом, куда ни повернешься, кому-то придется смотреть на мою ректальную часть. Я решил остаться как стоял. Я опустил руки и уставился на пятно на полу. Они взялись за карандаши.

Ничего не происходило. Зато я чувствовал бархат ступнями ног, чувствовал, как волоски у меня на руках встают дыбом, а пальцы тянут вниз, как десяток маленьких гирь. Я чувствовал, как мое тело пробуждается под взглядом двенадцати пар глаз. Я поднял голову.

— Постарайтесь не шевелиться, — сказала женщина.

Я уставился на трещину в бетонном полу. Слышно было, как их карандаши шуршат по бумаге. Я хотел улыбнуться. Мое тело уже начинало протестовать, колени дрожали, а мышцы спины напряглись. Но мне было все равно. Если надо, я бы простоял там весь день. Прошло пятнадцать, двадцать минут. Потом женщина сказала:

— Давайте сделаем короткий перерыв, а потом начнем снова, с другой позы.

Я сидел. Я вставал. Я поворачивался так, чтобы те, кто не наблюдал мой зад в прошлый раз, посмотрели на него сейчас. Страницы альбомов перелистывались. Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Был момент, когда я подумал, что вот-вот упаду. Тело мое то обретало чувствительность, то снова немело. Глаза слезились от боли.

Кое-как я сумел одеться. Трусы так и не нашел. Слишком устал, чтобы искать. Я спустился по лестнице, цепляясь за перила. Женщина пошла вслед за мной, она сказала: «Подождите, вы забыли пятнадцать долларов». Я взял деньги и, убирая их в карман, нащупал там скомканные трусы. «Спасибо». Я говорил искренне. Я был измотан. Но счастлив.

Я всегда старался прощать людей. И что? В моей жизни случались периоды, которые длились годами, когда злость поглощала меня. Какая-то мерзость выворачивала меня наизнанку. От этой горечи я получал удовлетворение. Я искал ее. Она была снаружи, а я впустил ее внутрь себя. Я хмурился на весь мир. А мир хмурился мне в ответ. Мы застыли в состоянии взаимного отвращения. Когда-то я хлопал дверью у людей перед носом. Пукал где хотел. Обвинял кассиров в том, что они обсчитывают меня на пенни, держа в руке это самое пенни. А потом вдруг понял, что становлюсь шмоком [10]вроде тех, что травят голубей. Увидев меня, люди переходили на другую сторону улицы. Я был ходячей раковой опухолью. На самом же деле я не был зол. Уже не был. Свой гнев я где-то давным-давно потерял. Положил его на скамейку в парке и ушел. Я так привык, что не понимал, как жить по-другому. И что? Однажды я проснулся и сказал себе: «Еще не все потеряно». Первые дни мне было не по себе. Пришлось учиться улыбаться перед зеркалом. Но навык вернулся. У меня будто груз упал с плеч. Я стал свободен. Через пару месяцев я нашел Бруно.

Когда я вернулся домой из студии, на двери висела записка от Бруно: «Ты хде?»Я слишком устал, чтобы подняться и рассказать ему. В квартире было темно, и я потянул за шнурок, включая лампу в прихожей. Я увидел себя в зеркале. Остатки волос вздыбились на затылке, как гребень волны. Лицо сморщилось, будто его долго держали под дождем.

Я лег в постель в одежде, но без трусов. Когда зазвонил телефон, было уже за полночь. Я очнулся ото сна. Мне снилось, что я учу своего брата Иосифа, как писать дугой. Иногда мне снятся кошмары. Но это был не кошмар. Мы были в лесу, мороз пробирал до костей. От снега шел пар. Иосиф с улыбкой повернулся ко мне. Такой красивый мальчик, светловолосый, с серыми глазами. Серыми, словно океан в пасмурный день, или как слон, которого я видел на городской площади, когда был в возрасте Иосифа. Видел своими глазами в пыльном солнечном свете. Потом никто не мог такого припомнить, потому что непонятно было, откуда в Слониме мог взяться слон; мне никто не верил. Но я его видел.

Вдалеке послышался вой сирены. Когда мой брат открыл рот, собираясь что-то сказать, сон прервался, я проснулся в темноте, дождь стучал в окно. Телефон продолжал звонить. Это наверняка Бруно. Я бы не обратил на звонок внимания, если бы не боялся, что он позвонит в полицию. Почему он не постучит, как обычно, по батарее палкой? Три стука значат «Ты жив?», два — «да», один — «нет». Мы так только ночью делаем, днем слишком много другого шума, и все равно это ненадежно, потому что Бруно обычно засыпает с плеером в ушах.

Я сбросил с себя простыни и пошел, спотыкаясь, по комнате. Ударился о ножку стола. «Алло?» — заорал я, но связь оборвалась. Повесил трубку, пошел на кухню и достал из шкафа стакан. Вода забулькала в трубах и резко брызнула из крана. Я попил немного, а потом вспомнил о моем растении. Оно у меня уже почти десять лет. Едва живое, но пока дышит. Скорее коричневое, чем зеленое. Некоторые ветки засохли. Но оно еще живет и вечно клонится влево. Я пробовал поворачивать его к солнцу другим боком, но оно все равно упрямо наклонялось влево, пренебрегая потребностями ради сохранения индивидуальности. Я вылил оставшуюся в стакане воду в горшок. Что вообще для растения значит жить?

Телефон снова зазвонил. «Ладно, ладно, — сказал я, поднимая трубку. — Не обязательно будить весь дом». На том конце провода была тишина.

— Бруно? — сказал я.

— Мистер Леопольд Гурски?

Наверное, это кто-то хотел мне что-то продать. Вечно кто-нибудь что-нибудь пытается продать по телефону. Однажды мне сказали, что если я вышлю им чек на 99 долларов, то получу кредитную карточку, а я ответил: «Ага, а если я встану под голубем, то получу порцию дерьма».

Но этот человек сказал, что ничего не хочет мне продать. Он захлопнул дверь и не может войти в дом, позвонил в справочную, и там ему дали номер слесаря по замкам. Я сказал ему, что вышел на пенсию. Он замолчал. Он словно не мог поверить, что ему так не везет. Звонил уже трем Другим слесарям, и никто не ответил. «Тут дождь проливной», — сказал он.

— А вы не можете переночевать где-нибудь в другом месте? Утром найти слесаря будет нетрудно. Их полным-полно.

— Не могу, — сказал он. — Хорошо, я понимаю. Если это слишком… — начал он, потом замолчал, ожидая, что я заговорю. Но я молчал. — Ну что ж, ладно. — Я слышал разочарование в его голосе. — Простите, что побеспокоил вас.

И все же ни один из нас не повесил трубку. Я чувствовал себя виноватым. Я подумал: разве я не обойдусь без сна? Время поспать будет. Завтра. Или послезавтра.

— Хорошо, хорошо, — сказал я, хотя мне и не хотелось ехать. Придется искать инструменты. Это не легче, чем искать иголку в стоге сена или еврея в Польше. — Подождите секундочку, я возьму ручку.

Он дал мне адрес, на окраине. Уже повесив трубку, я вспомнил, что в такое время можно прождать автобуса целую вечность. В ящике на кухне у меня была карточка службы такси «Голдстар», хотя я ни разу не звонил туда. Однако никогда не знаешь, что может пригодиться. Я заказал машину и начал рыться в стенном шкафу в прихожей в поисках инструментов. Вместо них нашел целую коробку старых очков. Бог знает, откуда они у меня. Кто-то, наверное, продавал их на улице вместе с какими-нибудь остатками фарфоровых сервизов и куклой без головы. Время от времени я примерял какую-нибудь пару. Однажды я готовил омлет в женских очках для чтения. Омлет вышел громадный, мне было страшно от одного взгляда на него… Я порылся в коробке и достал одну пару. У них была квадратная оправа телесного цвета и линзы толщиной в полдюйма. Я надел их. Пол начал уплывать у меня из-под ног, а когда я попытался сделать шаг, он пошел вверх. Шатаясь, я подошел к зеркалу в прихожей. Стараясь сфокусировать взгляд, подошел еще ближе, но просчитался и врезался в него. Зазвонил домофон. Ну да, гости же всегда приходят именно в тот момент, когда у тебя спущены штаны. «Через минуту спущусь», — прокричал я в трубку. Когда я снял очки, ящик с инструментами оказался прямо у меня под носом. Я провел рукой по его потертой крышке. Потом поднял с пола плащ, пригладил перед зеркалом волосы и вышел на лестницу. На двери все еще была записка Бруно. Я скомкал ее и сунул в карман.