К тому же отец прочитал из газеты вслух, что никто не знает, куда девать такую кучу овец, сбежавших из социалистического лагеря в капиталистический. Неужели сразу на бойню?

Отец долго хохотал, а потом — наверняка, скручивая сигарету, — добавил, что наша новорожденная Лара будет теперь праздновать свой день рождения, 23 апреля, тогда же, когда это делал давно умерший великий английский классик.

Ладно, Старшой. Про овец — все верно. И про английского классика тоже. Но спустя несколько месяцев, незадолго до нашего дня рождения, посредине города построили Стену, чтобы никто больше не сбежал из восточного сектора. Тут Старая Мария с ее бокс-камерой ничего предсказать не сумели.

А мы никак не могли понять, из-за чего поднялся такой переполох, почему мать спешно собрала чемоданы, чтобы увезти нас с тобой, Лара, в Швейцарию, откуда наша мать родом.

Чего же тут не понять, Таддель? Наверное, она испугалась. Больше за нас, чем за себя. Ведь могла опять начаться война. Американские танки уже стояли наготове по соседству от нас, на Клейаллее.

Отец остался в большой квартире один и, как мы позднее узнали, написал несколько довольно гневных писем, протестуя против строительства Стены.

Только проку от них не было.

Но представьте себе шутки ради, что в один из тех дней он пошел бы вместе с Марихен к контрольно-пропускному пункту Чекпойнт-Чарли в американском секторе, где был переход для иностранцев, и стал бы терпеливо ждать, а в один прекрасный момент сказал бы: «Ну-ка, Марихен, щелкни!», и ее объектив запечатлел бы шикарный автомобиль с итальянскими номерами, в котором…

Верно, Старшой! А в автомобиле — допустим, двухместном «альфа-ромео» — сидел бы итальянец, скажем, дантист по имени Эмилио, который специально приехал из Италии в Берлин, чтобы…

Рядом с ним сидела бы молодая женщина, высокая и стройная, в темных очках и головном платке, скрывающем вьющиеся локоны…

Эмилио, отчаянный малый, рискнул вывезти из восточного сектора эту женщину, которая была не только молодой, но вдобавок еще и блондинкой, доставил ее до самого контрольно-пропускного пункта, хотя отлично знал, что шведский паспорт, который она там предъявит, поддельный…

Предположим — я сказал, Таддель, предположим, — что по просьбе отца Марихен сняла бы эту парочку, настоящего итальянца с фальшивой шведкой, щелкнула бы их издалека в тот момент, когда им возвращают паспорта, они минуют пост народной полиции, переезжают в западный сектор, выходят из шикарного автомобиля, после чего молодая женщина, сняв темные очки и платок, неожиданно оказывается не коротко стриженной брюнеткой, как на фотографии в шведском паспорте, а блондинкой с вьющимися волосами… Тогда, выйдя из темной комнаты с отпечатанными снимками, Марихен могла бы сказать отцу: «Присмотрись к ней получше. Что-то в ней есть. По-моему, она тебе подойдет, особенно если когда-нибудь дело обернется худо».

Предположим дальше — это только предположение, Таддель, шутки ради, — что наш отец, оставшись наконец один в большой квартире, поскольку мать увезла нас в безопасную Швейцарию, увидел бы на восьми снимках форматом шесть на девять свою будущую жену, коль скоро Старая Мария по его настойчивой просьбе сразу после строительства пошла на определенное место, чтобы делать один снимок за другим; в этом случае он, вероятно, никогда бы…

Прекрати!

Вы оба с ума сошли.

К чему весь этот бред: если бы да кабы…

Хорошо-хорошо, Таддель.

Это же было всего лишь предположение.

Просто шутка.

Но история насчет бегства за границу с итальянским дантистом — чистая правда.

Двухместный автомобиль — тоже.

Мы слышали эту историю от Яспера и Паульхена, которым их мать рассказала, как она обзавелась фальшивым паспортом, шведской газетой и горсткой шведских монет, чтобы вскоре после строительства Стены сбежать, воспользовавшись помощью итальянца, из восточного сектора на Запад. Этот Эмилио потом даже помог вывезти ее сестер…

Но потом наша мама привезла нас троих вместе с чемоданами из Швейцарии обратно.

Видишь ли, Лара, если бы бокс-камера и впрямь выдала отцу снимки его второй жены, он никому бы их не показал, ясное дело.

Марихен все равно знала о нем гораздо больше, чем он сам о себе.

Вероятно, всякий раз, когда она снимала его окурки, а он ведать не ведал, как устроится его семейная жизнь и что будет с нами, она…

Он только и знал, что курить с утра до ночи свои самокрутки, а вот Марихен, когда все пошло наперекосяк, наверняка воспользовалась чудо-ящичком, чтобы подсказать отцу, как выкрутиться из передряги. Мне бы такой советчик тоже порой пригодился.

Когда мы с мамой вернулись из Швейцарии, отец — я смутно это помню — стал частенько наведываться в ратушу Шёнеберга, потому что началась избирательная кампания, а он захотел помочь тогдашнему бургомистру Берлина, который выставил свою кандидатуру против Аденауэра; после строительства Стены борьба обострилась…

Повсюду в городе появились плакаты с фотографиями обоих кандидатов.

Старый канцлер смахивал на индейского вождя.

А отец во время наших семейных прогулок всегда указывал на другой плакат, приговаривая: «Вот я кого поддерживаю. Запомните его имя!»

Его звали Вилли Брандт. Аденауэр оскорбительно отозвался о нем, указывая на его внебрачное происхождение и пребывание в эмиграции. Поэтому отец начал ездить в ратушу, писать речи для избирательной кампании Вилли Брандта, бывшего тогда берлинским бургомистром.

Когда выборы закончились победой Аденауэра, отец снова вернулся к себе в мансарду, чтобы продолжить работу над романом «Собачьи годы».

Причем на других фотографиях, которые снимала не Старая Мария, а незадолго до смерти ее Ганс — вероятно, «Хассельбладом» или «Лейкой», — видно, как отец толстеет, потому что у него забарахлили легкие.

Это был туберкулез.

Ему прописали таблетки…

…и каждый день он пил сливки, отчего и толстел.

Несмотря ни на что он дописал свою собачью книгу, где речь шла о прошлом, которое отец представлял себе до мельчайших деталей…

…потому что ему помогала Марихен с ее чудо-ящичком.

Квартира на Карлсбадерштрассе стала тесноватой, но у отца появилась возможность приобрести во Фриденау дом из клинкерного кирпича.

Да еще по дешевке, так как из-за построенной Стены обрушились цены на земельные участки… «Очень выгодная покупка», — говорил он позднее.

Помнится, до переезда в дом из клинкерного кирпича и еще до того, как рабочие занялись его ремонтом, Старая Мария сфотографировала там все снаружи и изнутри, потому что отцу вновь захотелось выяснить, кто жил в этом доме во время войны, до нее и еще раньше, кто занимал мансарду, где теперь оборудовали мастерскую с большим окном и где отец рисовал потом толстых монахинь или всякие пугала.

Но о приключениях в клинкерном доме мы расскажем в следующий раз.

А на снимках, которые Старая Мария нащелкала своей «Агфой» в полуразрушенной вилле, Пат и я увидели то, чему наш младший брат не может поверить до сих пор: там докторские сыновья — по словам отца, это был, вероятно, главврач из клиники «Шарите» — играли с электрической железной дорогой.

Слева в подвале еще не было столярной мастерской, из которой я носил длинные завитушки стружек.

А справа не было ни прачечной, ни раскаленного гладильного барабана, ни ведьмы, которую я злил, подкладывая к самой двери дохлых голубей, до тех пор, пока она не пригрозила прокрутить нас через раскаленный гладильный барабан, как озорников Макса и Морица.

Ах, Старшой, я тоже все это отлично помню, хотя мы были совсем маленькими.

Кончай, довольно сантиментов!

Ладно-ладно.

В следующий раз, Лара, — честное слово! — твоя очередь…

Да и ты, Таддель, сможешь…

Странно, говорит себе отец, что Пат и Жорж выискали среди хлама из кладовок собственной памяти только механические пугала и списки собачьих кличек, но ни словечком не обмолвились о снеговиках позади полуразрушенного дома меж высоких сосен; Марихен отщелкала их по моей просьбе после того, как целые сутки валил снегопад, а вслед за ним я дал волю фантазии, и мой персонаж, девчонка Тулла, скатала — как это было описано позднее в романе — первого снеговика на лесистой стороне горы Эрбсберг, а потом грянула оттепель, и ее подружке, пухленькой Иенни, больше не пришлось мерзнуть внутри снежного кома, она оставила его, воскреснув хрупкой балериной; а на другой стороне Эрбсберга девять мужчин в масках, подчиняясь приказу, скатали второго снеговика, которого Марихен также сняла по моей просьбе — из этого снеговика, растаявшего под воздействием оттепели, вышел Эдди Амзель, только теперь он сильно похудел, и отныне оба моих героя, приняв новый облик, продолжили свои биографии в романе «Собачьи годы»…