Паулю, которого все звали Паульхен, пришлось довольно долго ходить на костылях после того, как папа на одной из прогулок — уж не знаю где — обнаружил, что Паульхен прихрамывает на правую ногу.
Деревенский врач определил какое-то скверное костное заболевание.
С мудреным названием…
Берлинские хирурги сделали операцию…
Да, много времени понадобилось, чтобы я бросил костыли…
А папа, который в деревне сделался значительно спокойнее, даже начал смеяться, как прежде, и наконец закончил свой толстый роман, непременно захотел, чтобы Старушенция сфотографировала ортопедический ботинок, который Паульхен носил до операции.
Но Ромашке это не понравилось. Она у нас немножко суеверная, поэтому не разрешила Марии фотографировать ботинок.
Старушенция послушалась, хотя и пробормотала какие-то колдовские заклятья.
Мой «пыточный сапог» я носил на правой ноге. А называл я его так за неуклюжесть. На ноге укрепили каркас. Болезнь именовалась по фамилии врача, который первым ее описал. Болезнь Пертеса. Медленное разрушение головки бедренной кости. Ее небольшую часть предстояло удалить, вырезать, по выражению Ромашки, «как кусочек торта». Операцию сделали в городе. Потом я долго лежал рядом с турецким мальчуганом, который, несмотря на сильные боли, не ныл и вообще был отличным парнем. Я, по словам Ромашки, тоже особенно не хныкал, даже когда лежать стало невмоготу. Медсестры действовали довольно жестко. Зато профессор, пиливший мою ногу, был в порядке. Он был известным специалистом, поскольку лечил футболистов «Херты», когда у них возникали проблемы — например, с коленями. Он поставил мне бедренную кость на место, чтобы она правильно срослась. Что кость и сделала, только очень уж медленно. С тех пор моя правая нога чуточку короче левой. «Пыточный сапог» я носил только первое время, потом пользовался костылями. Еще позже, когда надобность в костылях отпала, мне немного нарастили подошву на правом ботинке.
Но передвигался ты очень шустро.
Здорово орудовал костылями.
Я всегда удивлялась этому, когда приезжала погостить.
Через кладбище ты проходил даже быстрее нас.
Поэтому Марихен непременно хотела сфотографировать тебя своей бокс-камерой…
Отщелкала целую пленку, потом следующую…
Даже Ромашка не стала возражать.
Она только «пыточный сапог» снимать не позволяла.
А Таддель, который не верит в чудеса, все-таки крикнул, когда Марихен собралась снимать тебя с костылями: «Загадай желание, Паульхен! Скорее загадай желание!»
Но снимки она показала только мне. Их было с дюжину или больше. На них было видно, как в универмаге «Ка-Де-Ве» или «Европа-Центр» я скачу на костылях по эскалатору вверх и вниз, даже против движения, что особенно опасно. С ума сойти! Прыгаю через три ступеньки. А сверху, снизу стоят люди и — чего я вовсе не хотел — аплодируют, потому что я так ловко управляюсь с костылями. Я даже перескакивал с одного эскалатора на другой, который двигался в противоположном направлении. Вторая серия снимков запечатлела, как я, уже в деревне, несусь стремглав вниз по откосу дамбы Штёра. Мне даже удается исполнить сальто с костылями. Правда, только на фотографии.
Позже ты, как собачка, бегал за ней, когда она гуляла по дамбе к маяку Холлерветтерн.
Я ковылял до дамбы на Эльбе, где Мария даже в ненастье снимала дальние планы бокс-камерой «Агфа», которая годится только для близких расстояний и ясной погоды, большие танкеры и контейнеровозы, идущие из Гамбурга или в Гамбург. Она фотографировала с дамбы даже военные корабли, наши и иностранные. Однажды ей повезло на английский авианосец, прибывший с визитом дружбы. С ума сойти! Я ничего не сказал, но про себя подумал: интересно, как…
Спорим, она снимала корабли для папы, который, закончив толстый роман, принялся за тоненькую книжку, как говорила Ромашка, «для роздыха».
Речь там шла о Тридцатилетней войне перед самым ее концом.
Вот он и хотел с помощью фотокамеры отмотать время назад.
Тогда датчане захватили в нашем крае Кремлевские и Вильстерские марши, а Глюкштадт и Кремпе подверглись осаде шведов, которые воевали с датчанами, а может — не помню, — это был Валленштейн; Старик знал о нем очень много, даже что, помимо осады, на Эльбе разыгралось настоящее морское сражение. Думаю, именно поэтому Мария щелкала простенькой камерой с дамбы на Эльбе современные боевые корабли, чтобы потом, используя свои трюки, воскресить историю, которую мы проходили в школе…
Так оно и было. Ведь отец здорово разбирался в истории, поэтому он хотел, чтобы каждая мелочь была «наглядной»; он говорил ей: «Мне надо знать, сколько парусов ставили шведы и сколькими пушками были вооружены датские суда…»
Старик называл это «историческими снимками», а она делала их — отдельные фотографии и целые серии…
…она вообще исполняла любое его желание, в любую погоду…
Ее можно было увидеть на дамбе даже при сильнейшем норд-весте. Ветер не давал ей стоять прямо, а она снимала и снимала. Наш Паульхен, еще на костылях, всегда был рядом.
Ну и что? Ромашка считала это нормальным. Дескать, пусть Марихен делает невозможное.
Мы постоянно слышали: «Некоторые вещи нельзя просто выдумать».
Иногда Ромашка говорила: «Когда книга будет сочинена до конца, вы сможете ее прочесть».
Она подкладывала нам кучу книжек других писателей.
Помню, например, «Над пропастью во ржи».
Запоем читал один Яспер. Все, что попадет под руку. Но не папины книги.
Пата интересовал только журнальчик «Браво», позднее он перешел на газеты, даже начал почитывать романы…
А Жорж прочел всего Жюля Верна.
Яспер был у нас исключением.
Читал за всех.
За меня — уж точно. Я признавал тогда исключительно футбольный журнал «Кикер».
Что касается новой тоненькой книжки, то отец, по словам Ромашки, пока еще «искал мотивы».
Поэтому Старушенция и ходила постоянно на кладбище.
Снимала старые надгробья вокруг церкви.
Спорим, потом, когда она удалялась в темную комнату, на всех снимках проявлялись вылезшие из гробов мертвецы, которые оживали и разгуливали в старинных одеждах, шароварах, париках, а?
Так или иначе Старик, Ромашка, Паульхен и я отправились на нашем «мерседесе-комби» в Мюнстерланд; ты, Таддель, с нами не поехал…
…на сей раз не поехала и Мария, которая либо просто отказалась присоединиться к нам, как Таддель, либо вообще пребывала в дурном настроении…
Зато она отдала папе бокс-камеру, чего раньше никогда не делала.
Когда мы прибыли в Тельгте, он принялся снимать бокс-камерой недостающие мотивы…
Хотя раньше никогда не фотографировал, но здесь отщелкал несколько пленок…
Я уже обходился без костылей. Показал ему, как обращаться с бокс-камерой «Агфа», чтобы он не пытался снимать по наитию, навскидку, как это делала Мария…
Он водил видоискателем по самой обычной автомобильной парковке, к тому же почти пустой. На снимках получилась бы голая бетонная площадка.
Парковка находилась на острове между двумя рукавами реки Эмс, соединявшимися снова у мельницы…
Развалины этой мельницы он тоже снял.
Но больше всего его интересовала бетонная площадка, потому что, по его словам, «именно здесь триста лет назад находился постоялый двор, место действия моей истории». Тут останавливались купцы, которые возили сукна и полные бочонки по мосту через Эмс.
«Тогда, — объяснил твой папа, — шла война, которая никак не кончалась, хотя неподалеку, в Мюнстере, уже несколько лет продолжались мирные переговоры. Именно сюда, где теперь пустует парковка, на постоялый двор съехались литераторы…»
Они намеревались читать друг другу отрывки из своих произведений. Заковыристые штуки, барокко и все такое…
А все потому, что папа Тадделя сам принимал участие в подобных литературных встречах, когда был совсем молодым и в разных местах общался с другими писателями.
Он отщелкал на парковке не меньше трех пленок. Я помогал ему менять кассеты. Их нужно вставлять так, чтобы красная полоска была снаружи. Он этого не знал, но быстро сообразил, в чем дело. Главное, сама фотокамера тайком творила свои чудеса…
