Понятно, что нашему папе не понравилась подобная картина: ведь ему самому, семнадцатилетнему солдату в непомерно большой каске и с автоматом, пришлось точно так же драпать на войне. Его еще долго мучили кошмары, он стонал во сне.

«Это уж чересчур, Мария!» — заорал он, серьезно разозлившись, после чего порвал все фотографии.

Но у Марии был свой ответ: «Как знать, что будет с мальчиками. Такие времена могут нагрянуть совершенно неожиданно».

Б остальном каникулы на побережье, где когда-то стоял Атлантический вал, проходили весело; мы купались, ныряли. Отец часто варил рыбу, живых крабов и гулял с тобой, Лара, по берегу во время отлива.

Помнишь?

Искали ракушки…

А мать репетировала балетные па. Без музыки. Просто так, для себя.

За тобой, Таддель, присматривала Маргарита, ты ведь был совсем еще крошечным. Помню только, что ты уже тогда тянулся к мячу…

Абсолютный бред. Про дзоты и разорванные снимки. Выдумки, вроде писаний нашего папы. Хотя похоже на правду, что я помешался на футболе, еще толком не научившись играть.

Позже ты начал собирать открытки с портретами футбольных звезд, Беккенбауэра, Нетцера и других.

Это да! Но моим кумиром был не маленький кривоногий Мюллер, хотя он и забивал больше всех, а Вольфганг Оверат. А вот насчет ангела-хранителя ты, Лара, выдумала. Старая Мария наверняка показала бы мне тот снимок, когда я уехал отсюда, играл сначала за деревенскую команду, позднее даже уговорил папу выступить в нашем клубе за ветеранов — тогда намечалась товарищеская встреча с командой верфи, а у наших не хватало нападающего. Достал ему форму, бутсы. Он классно выглядел в этом прикиде, когда команда выбежала на поле. Сначала у него не ладился прием, но потом он выдал с левого фланга несколько удачных навесов на ворота. Продержался до второго тайма, даже заслужил аплодисменты. И все-таки его пришлось заменить. На следующий день в вильстерской газете появился жирный заголовок: «Новый левый крайний!» Намекали, конечно, на политику, потому что наш папа считался красным. И в деревне несколько идиотов вели против него пропаганду. Гол он не забил, хотя у Старой Марии был такой снимок. Наши ветераны проигрывали команде верфи со счетом четыре — ноль, однако Старая Мария встала за воротами противника, и, судя по снимку, можно было подумать, что папа спас репутацию наших, забив единственный ответный гол, причем головой, в левую девятку; тут Старая Мария явно как-то схимичила в своей темной комнате. Во всяком случае, перед заменой счет стал четыре — один. Потом он захромал, играть больше не смог. Но спустя три дня после матча с гордостью продемонстрировал мне фотографию, где он головой забивает гол. Колено у него на ту пору распухло, ведь он к игре не готовился, играл без тренировок. Он лежал на софе с пакетом льда и ныл: «Зачем я только?..» Я даже немного пожалел, что уговорил его на игру. «Зато, — сказал я, — гол был классный! Да еще забит головой!» Впрочем, судья из Байденфлета и все деревенские были уверены, что гол забил толстяк Реймерс, который работал в сберкассе. Хотел бы я знать, как Старая Мария ухитрилась сделать своей бокс-камерой тот снимок. Я не только про гол, но и про ангела-хранителя. Хорошо бы и впрямь иметь такой фотоаппарат… Мне бы он точно пригодился… Снимок с отцовским голом остается для меня загадкой, ведь вся деревня знает…

Но отец до сих пор верит, что сам забил…

Да и вы тоже! Стоит вас только послушать: чудо-ящичек, волшебный! Еще чего? А я вот сомневаюсь. И всегда сомневался. Каждый раз думал: опять обманка. Хотя Старой Марии не говорил ни слова, поскольку не был твердо уверен. Однажды она снимала меня в моей комнате: я нарочно стал перед большим плакатом с Овератом, а на шею нацепил фанатский шарф клуба «ФК Кёльн»; позже, когда она принесла снимки из темной комнаты, дело выглядело так, будто Вольфганг Оверат сошел с плаката, стал вживую рядом и лично повязал мне шарф, да еще руку пожал. Жалко, снимки не сохранились. Классно они получились. Видно, затерялись, когда — сами знаете почему — я переехал из Берлина в деревню, к папе с его новой женой. Тут я стал старшим из ребят и, наверное, сильно действовал на нервы моим сводным братьям Ясперу и Паульхену.

Это из-за того, что в семье на Нидштрассе все пошло наперекосяк…

Ты слонялся там из угла в угол, казался себе лишним…

Поэтому нашему маленькому Тадделю захотелось пожить в новой семье…

Действительно так. Верно. Хотя и раньше — сами говорите — сохранялась только видимость, что в семье все нормально. Мне хотелось гордиться вами, старшими братьями, но вы постоянно ссорились, и никто не понимал из-за чего. А ты, Лара, вечно ныла, забавлялась своим песиком, который был жутким страшилой, но все-таки я тебя к нему немножко ревновал. Не верил, что Йогги катается по всему Берлину на метро, да еще с пересадками. Мама часто бывала занята собой, а папа сидел у себя в мансарде, выдумывая невероятные истории, ездил за границу, занимался избирательной кампанией, про которую я по малолетству и по недоразумению навоображал себе, что она как-то связана с китобойным промыслом и представлял себе: вот отец опять уехал ловить огромного кита…

Ты говорил приятелям по игровой площадке на углу Ханджериштрассе: «Мой папа — китобой, настоящий, с гарпуном…»

Во всяком случае, никто из моих приятелей надо мной не смеялся, зато вы и даже мама, которая в ту пору — я это помню точно — ходила в автошколу, чтобы получить водительские права, потому что папа ни за что не хотел садиться за руль…

И до сих пор не хочет или не может.

Первым автомобилем у нас был «пежо».

В городе у нас много чего происходило, когда отец уезжал по делам избирательной кампании.

По телевизору то и дело показывали демонстрации протеста, полицию с водометами…

Мне исполнилось года три или уже четыре. Говорят, я постоянно задавал вопросы. Только настоящих ответов мне никто не давал. А уж вы, старшие братья, — тем более. Ваши головы были забиты совсем другим. У Пата — девчонками, у Жоржа — всяческой техникой. Папа охотился на китов, никто не мог меня в этом разуверить. К тому же Старая Мария показала мне дюжину фотографий или даже больше, шепнув при этом: «Специально для тебя сняла, Таддельхен, чтобы ты увидел, чем занят папа». Она объяснила, что снимки немножко нерезки, так как на севере Атлантики сейчас сильно штормит. Но папу на китобойном судне можно было хорошо разглядеть — его усы, хотя на голове какая-то странная вязаная шапка. Классный вид. Стоит на носу, с гарпуном, причем держит его левой рукой и целится во что-то невидимое. Зато на другом снимке видно, что он не промахнулся, даже левой. Трос натянут, кит сильно тянет судно. И так далее, пока на последнем снимке не появилась спина кита с торчащим в ней гарпуном. Я был готов поспорить, что видел собственными глазами, как папа карабкается на спину еще живого кита, чтобы получше закрепить его к судну тросом от гарпуна. Наверняка это было опасно — при таком шторме. Но снимков мне Старая Мария не оставила: «Это секрет, Таддельхен. Никто не должен знать, где теперь твой папа и чем он занят».

Странная история.

Похоже на «Моби Дика», которого мы наверняка видели по телику, и ты, вероятно, тоже.

Мы с Патом уже знали, что такое избирательная кампания, хотя еще не вполне понимали, за что боролся отец и почему он никак не мог остановиться. Сплошные выступления на митингах, публичные речи!

Это была уже вторая избирательная кампания с его участием. Четырьмя годами раньше, когда ты, Таддель, еще только родился, он также поддерживал Вилли Брандта, тогда еще западноберлинского бургомистра, и социал-демократов, для которых отец даже нарисовал плакат с петухом, орущим: «Эс-де-пе-ге!»

Тем летом Мария нащелкала своей бокс-камерой «Агфа» совсем другие снимки, о которых я уже говорил; избирательная кампания еще не достигла пика, мы отдыхали во Франции…

А на вид не скажешь, что ее бокс-камера была способна на такие штуки. Обычный трехглазый ящичек. Один глаз посередке, два маленьких — повыше, слева и справа…