— Конечно, — согласился Конде, чувствуя фальшь этого утверждения, потому что знал: Хоррину вовсе не хочется заботиться о себе, а желает он поскорее встать с больничной койки, вернуться в полицейское управление, на городские улицы, выискивать и отлавливать всяких подонков, воров, убийц, насильников, мошенников, поскольку только это и умеет делать, и делать хорошо. Все остальное для него — смерть, пусть растянутая на годы, но смерть.

— Как у тебя дела, Конде? Опять работаешь вместе с этим сумасшедшим?

— Куда ж деваться! Я бы с удовольствием взял вас в напарники, а его уложил на ваше место. Может, ему сделают какую операцию и он станет нормальным человеком.

— А я про тебя вспоминал. Чего раньше не заехал?

— Текучка заела. Да я и узнал-то вот только что. Мне Дед сказал.

— Чем сейчас занимаешься?

— Да так, ерунда. Обычная кража.

— Ему нельзя много разговаривать, — вмешалась жена, держа капитана за руку, на которой были видны следы лейкопластыря и отметины от иголки капельницы.

Побежденный Хоррин. Невероятно, подумал Конде.

— Не волнуйтесь, мы уже уходим. Командир, когда вас вышвырнут отсюда?

— Не знаю. Дня три-четыре еще проваляюсь. У меня там дело осталось незаконченное, хорошо бы…

— Об этом сейчас не беспокойтесь, с вашим делом наверняка уже работают. Знаете, мы к вам завтра заскочим. Мне может понадобиться ваш совет.

— Выздоравливайте, капитан, — сказал Маноло, подавая ему руку.

— Не пропадай, Конде.

— Ладно, а вы поправляйтесь. Нас, хороших парней, остается не много на этом свете, — добавил Конде, задержав руку капитана в своей руке. Он увидел знакомую никотиновую желтизну, окрасившую кончики пальцев и даже ногти, только не ощутил прежней силы в рукопожатии полицейского, и это огорчило лейтенанта. — Маэстро, я сегодня здорово пожалел, что мы с вами никогда не общались за пределами управления.

— В этом проявляется трагедия профессии полицейского, Конде. И с этим приходится мириться. Ты видел хоть одного счастливого полицейского? Как может быть счастливым человек, которого сторонятся окружающие, чураются иногда даже собственные дети, а к пятидесяти годам у него окончательно расшатываются нервы и он становится импотентом…

— Чего ты мелешь? — сердито одернула его жена, но тут же спохватилась: — Успокойся, пожалуйста.

— Да, трагедия… До встречи, командир. — Конде выпустил руку капитана и с тоской вдохнул больничный воздух, пропитанный запахом страданий и смерти.

— Поехали в зоопарк, — приказал Конде, садясь в машину, и Маноло не решился спросить: хочешь на мартышек посмотреть? — хотя его так и подмывало.

Он понимал, что лейтенанту сейчас не до шуток, и прикусил язык — до тех пор пока не минует туча. Запустив мотор, сержант вырулил на Двадцать шестую улицу и медленно проехал несколько кварталов между клиникой и зоопарком.

— Поставь машину где-нибудь в теньке.

Позади остались вольеры с утками, пеликанами, медведями, обезьянами, и наконец Маноло выбрал место для парковки под старым раскидистым тополем. Ветер с юга продолжал неистовствовать и подвывать в кронах деревьев.

— Хоррин умирает, — произнес Конде, прикуривая очередную сигарету от только что докуренной. Потом недоуменно посмотрел на свои пальцы, которые почему-то не желтели от никотина.

— И ты помрешь, если будешь столько курить.

— Заткнись.

— Как знаешь.

Конде посмотрел на кучку детишек, столпившихся справа от него возле клетки с тощими, состарившимися львами, которые едва шевелились, изнемогая под порывами раскаленного ветра. Воздух в зоопарке пропитался миазмами.

— Не знаю, что делать, Маноло. Мне кажется, ни Пупи, ни директор не причастны к тому, что произошло во вторник вечером.

— Послушай, Конде, можно, я скажу?

— Давай говори, для этого мы и торчим здесь.

— У директора хорошее алиби, и, похоже, он сможет его доказать. Во всяком случае, если сам не изменит свои показания или жена не откажется подтвердить его слова. Дальше. Предположим, не Пупи, а кто-то другой переспал с Лисеттой незадолго до убийства. Что у нас остается? Вечеринка, ром, музыка, марихуана. Вот где собака зарыта, так или нет?

— Наверняка, только где мы отыщем концы, чтобы распутать этот клубок? А если Пупи обманул нас? Вряд ли, конечно, он успел окучить столько народа, чтобы все подтвердили его алиби. Однако и кровь группы 0 встречается не так часто, чтобы она по случайному совпадению оказалась у последнего, кто занимался сексом с Лисеттой.

— Хочешь, я прижму его посильнее? Вдруг вспомнит что-нибудь новое?

Конде бросил окурок в окошко и прикрыл глаза. Перед ним возник образ женщины, танцующей в сумраке ночного клуба. Он мотнул головой, будто вытряхивая из сознания некстати посетившее его счастливое видение. Ему не хотелось, чтобы грязь служебных будней соприкасалась с надеждой на лучшее и чистое, появившейся у него в жизни.

— Пусть с ним некоторое время поработает Контрерас, а после и мы надавим, пока из него сок не потечет. А мы пока возьмем в оборот директора, разложим всю его историю по минутам. Покажем ему, как бывает страшно на самом деле.

— Послушай, Конде, а что ты думаешь по поводу этого мексиканского туриста, бывшего хахаля Лисетты? Маурисио, кажется?

— Да, Пупи его так называл… И марихуана тоже из Центральной Америки или из Мексики. Выходит, он мог ее доставить.

— Вот черт, Конде! — разволновался вдруг Маноло и даже стукнул ладонью по рулю. — А если мексиканец опять пожаловал?

Лейтенант согласно покивал головой. От Маноло, несомненно, есть толк.

— Да-да, это тоже возможно. Надо поспрашивать в иммиграционной службе — прямо сегодня. Но я все же попытаюсь найти ниточку, с которой надо начинать распутывать этот клубок. Не знаю почему, но я уверен, что отправной точкой должна стать марихуана. Ладно, заводи свою колымагу. Здесь мочой разит. И вообще, я со школы не переношу зоологию и зоопарки. Сейчас позвоним в управление иммиграционной службы, а после поедем к морю.

Море, как загадка смерти или жестокие капризы судьбы, всегда производило на душу Марио Конде завораживающее и притягательное воздействие. Эта необъятная, бездонная, непостижимая голубизна привлекала его одновременно болезненным и благотворным образом, словно роковая женщина, спасения от которой не ждешь и не желаешь. Были и до него такие, кто испытал на себе те же токи неотразимого соблазна и потому называли море женским именем — la mar. Ничто в жизни Марио не связывало его с морем, и родился он в бедняцком районе Гаваны, расположенном в черте города и страдающем от нехватки воды. Возможно, однако, что само зрелище волн на морском просторе пробуждало в нем инстинкты островного жителя, унаследованные от прапрадеда Теодоро Альтаррибы по прозвищу Граф, афериста, уроженца Канарских островов, который пересек океан в поисках другого острова — подальше от кредиторов и полиции. Вот и сейчас взор лейтенанта Конде был устремлен на четкую линию горизонта, словно пытался проникнуть дальше, за эту несуществующую границу, которая мнилась краем света и надежд. Сидя на камне среди прибрежных скал, он размышлял о странном совершенстве мира, разделенного на сферы обитания, чтобы сделать проявления жизни на земле разнообразными и законченными, а заодно разобщить людей и даже их разум. Было время, когда эти мысли и созерцание моря возбуждали у Конде желание отправиться в путь, облететь и познать заокеанские земли — Аляску с ее добытчиками подземных богатств, разъезжающими на санях, Австралию, Борнео, каким представлял его по приключенческим романам Эмилио Салгари, — однако уже много лет назад он смирился со своим оседлым существованием и судьбой человека, забывшего, что такое попутный ветер. В итоге Конде ограничился тем, что продолжал мечтать, понимая, что это всего лишь мечты. Он мечтал поселиться когда-нибудь возле моря в деревянном доме под черепичной крышей, где всегда пахнет солью. В этом доме он написал бы книгу — простую и трогательную историю дружбы и любви. А вечерами, после сиесты (тоже учтенной в мечтаниях Конде), ловил бы рыбу, забрасывая переметы прямо с длинной веранды, открытой морским бризам и береговым ветрам, или размышлял бы, как сейчас, о загадочной la mar, и морские волны омывали бы его босые ноги.