— Стало быть, что ни случается, все по воле судьбы, — заключил как-то Марроу.

И тут, сидя на табурете с куском вяленой рыбы в руке, Хэмо все это припомнил и спросил Эксмью:

— Выходит, Божественному Провидению все известно заранее?

Эту тему, сравнительно недавно поднятую оксфордскими теологами, широко обсуждали в городе. Многие люди доходили до полного отчаяния от мысли, что их судьба предрешена и злой рок неотвратим, он лишь ждет своего часа. Некоторые бичевали себя, готовясь к предстоящим карам. Среди духовенства эти настроения настолько обострились, что Папа Римский издал энциклику против греха уныния. Сознание вечности Бога и предрешенности всей их жизни повергало обывателей в состояние безысходности и апатии. Но были и такие, кто прославлял новое учение. Они уже не чувствовали никакой ответственности за свои поступки и грешили без малейшего раскаяния: они же не властны выбирать между небом и адом и потому могут действовать — или бездействовать — совершенно безнаказанно.

— Значит, я уничтожил зубодера, повинуясь Провидению или судьбе?

— Всё будет хорошо.

— Так ли?

— Не выходи и не выезжай за стены монастыря без моего особого распоряжения.

С тем Эксмью ушел, а Хэмо Фулберд продолжил трудиться над рисунком. Внезапно он уронил голову на пергамент и зарыдал, взывая к безграничному милосердию Божию.

На улицу Сент-Джонс тихонько прокрался предрассветный час. По Писсинг-элли, ловко увильнув от ночного сторожа, просеменил хряк; в одном из многочисленных доходных домишек зашелся плачем младенец. Радулф Страго, торговец галантерейным товаром, собрался покинуть супружескую кровать, где крепко спала его жена. Ночью ему приснился страшный сон, будто он говорит матери: «Я дам тебе два ярда льняной ткани, чтобы завернуть твое тело после того, как тебя повесят». Причем даже в ту жуткую минуту он сознавал, что мать, объевшись клубникой, мирно скончалась года три тому назад. А во сне вдруг пошел густой снег, хлопья были похожи на клочья шерсти. Радулф отмахивался от них хлопушкой для мух, но клочья лишь превращались во фриз [22]или сукно. Проснулся он весь в поту, но, будучи человеком деловым, сразу стал думать о предстоящем рабочем дне, а мрачные видения выбросил из головы как никчемные фантазии. По-прежнему мучила боль в желудке — то ли от несварения, то ли его сводила судорога. Накануне он был уверен, что его прослабит и боль отпустит, однако живот крутило по-прежнему.

Осенив себя крестом, он встал с кровати; с оханьем доплелся до деревянного столика, расчесал волосы и принялся мыть в тазике руки и лицо. Набросив на голое тело льняную сорочку, опустился на колени и прочел «Отче наш» и «Верую». Потом присел на краешек кровати, привычно пробормотал литанию к Богоматери и стал натягивать короткие шерстяные носки и шерстяные же лосины в синюю и горчично-желтую полоску. Весенним утром камзол ни к чему, рассудил он, а потому надел лишь синюю саржевую блузу простого покроя. Шепотом, чтобы не разбудить жену, произнес в заключение Memento, Domine [23] и завершил туалет длинным зеленым жилетом с алым капюшоном. «Молился я всем сердцем, так что пошли мне, Господи, хороший барыш», — едва слышно пробормотал он, затем сунул ноги в остроносые башмаки тончайшей красной кожи, аккуратно зашнуровал их и по деревянной лестнице спустился в светлую комнату, где на соломенном тюфяке спал его подмастерье.

— Тру-ля-ля, Дженкин, — громко пропел Радулф, чтобы разбудить паренька. — На дворе-то весна-красна.

Радулфу Страго уже исполнилось пятьдесят семь лет — возраст, можно сказать, преклонный. Однако за два года до описываемых событий он женился на женщине много моложе его и не без основания считал себя счастливцем. В последнее время, правда, к нему привязалась какая-то хворь. Его ежедневно рвало, а стул был жидкий, водянистый. Иногда накатывал страх — вдруг у него рак или нарыв в желудке, но он гнал от себя эти мысли, приписывая немочи своей сангвинической натуре. Вот изменится расположение звезд, и все наладится. В галантерее, во всяком случае, дела шли прекрасно — благодаря удачному расположению, между монастырем и городом. Сент-Джон-стрит вела прямиком к воротам монастыря Св. Иоанна Иерусалимского, так что многочисленные богомольцы не могли миновать лавку Страго. Да и те, кто направлялся в Смитфилд, оказывались на той же улице и по дороге заглядывали к галантерейщику — кто за шляпами и шнурками для башмаков, кто за гребнями и льняными нитками. Магазин находился на первом этаже, окнами на улицу. Туда, не дожидаясь Дженкина, Страго и спустился. Отпер ставни, разложил складной прилавок и, открыв входную дверь, глубоко вдохнул утреннюю свежесть. Первые лучи солнца заиграли на пестрых тканях, детских кошельках, свистульках, деревянных шкатулках, бусах, листах пергамента из телячьей кожи; в такую рань все было торжественно и тихо. Но вот раздался колокольный звон, и всей улице стало ясно, что пришла пора просыпаться. Наверху кашлял и отплевывался Дженкин, потом неразборчиво выругался.

— Дай Бог тебе доброго дня! — откликнулся Радулф.

Накануне вечером Дженкин ввязался в перебранку с молодыми горожанами, державшими сторону герцога Генри Ланкастерского в борьбе с королем Ричардом. А Дженкин, ярый приверженец короля, даже нацепил на фетровый цилиндр королевскую эмблему — оловянного оленя. Отец Генри, Джон Гонт, умер за полтора месяца до этих событий; Ричард поспешно отменил право сына наследовать отцу и прибрал к рукам имущество Ланкастеров, а самого Генри отправил в вечное изгнание. Некоторые возмущенные сторонники Ланкастеров взбунтовались и принялись крушить на улицах что ни попадя: переворачивали бочки, срывали с лавок вывески. Стоя на углу Аве-Мария-лейн, Дженкин понаблюдал за творящимися безобразиями и презрительно выкрикнул: «А ну, пошли! Вон отсюда!» Двое бунтовщиков немедленно ринулись к обидчику, и Дженкин, крутанувшись на каблуках, помчался прочь. В углу небольшого двора стоял рыбный прилавок. Дженкин швырнул его под ноги преследователям, те, оскальзываясь на селедках и угрях, попадали наземь. Охваченный лихорадочным возбуждением и страхом, Дженкин расхохотался. В поисках убежища он взбежал на паперть церкви Св. Агнессы Юродивой. Какая-то старуха протянула ему свечку. Он взял и с благоговением вошел в боковой придел; там перекрестился, зажег свечу и поставил ее перед ракой святой Агнессы, моля спасти его от погони. Не иначе как в ту минуту святая опустила взор на Лондон и одарила Дженкина своим благословением, поскольку до Сент-Джон-лейн он добрался целым и невредимым.

Дженкин работал у Радулфа подмастерьем уже три года. Прежде чем попасть к Страго в ученики, ему пришлось поклясться перед членами гильдии торговцев галантереей и мануфактурой в том, что он не будет совершать прелюбодеяний и предаваться блуду, не станет играть в кости и другие азартные игры. Впрочем, клятву он сдержал далеко не полностью. Кроме того, он дал слово выполнять указания старост гильдии и следовать ее обычаям в одежде. Это условие он тоже нарушал, предпочитая, как все молодые модники, коротко стричь волосы и носить короткие туники; очень любил щеголять в алых лосинах, считая, что они выгодно подчеркивают красоту его стройных ног. Радулф был не слишком строгим хозяином и прощал ученику эти недостатки — кто ж без греха? Его жена Энн тоже заступалась за Дженкина: «Какому юноше в радость унылый наряд умудренного годами человека? Разве решится он выйти на Вест-Чип в камзоле с разрезами? Да его все собаки облают».

Энн также присутствовала на церемонии в гильдии. Когда мужа, по обычаю, спросили, нравится ли ему рост и фигура ученика, нет ли у того каких-либо уродств, она с любопытством уставилась на Дженкина. Ни малейших признаков уродства; изящный стройный юноша, ростом даже выше ее мужа. Она вышла за Радулфа четыре года тому назад, союз их, как и полагалось, был задуман и создан с целью процветания галантерейной торговли. Отец Энн, тоже галантерейщик, держал солидную лавку на улице Олд-Джури. Энн была единственным ребенком и после его смерти унаследовала всё отцовское имущество. Лавку отдали Радулфу Страго лишь в пожизненное пользование, а когда его душа перейдет в мир иной, Энн станет очень и очень состоятельной вдовицей. За эти годы ей опротивел супружеский долг и сам супруг со своими причиндалами — мошонкой, хером, яйцами — что ни назови, все тошно. Она молила Бога положить этому конец, всей своей благочестивой душой желая мужу смерти.