Стоял последний день августа, солнце медленно клонилось к западу, и тень от креста тянулась все дальше по булыжному двору.

Их звонкие голоса взмывали в небо и летели к неподвижным звездам, отчего звезды, казалось, сияли еще ярче.

Вдруг послышался нарастающий шум. Стук копыт заглушил пение, раздались повелительные крики: «Прочь! Быстрей!» У подножия Креста на нижних ступенях возникли два глашатая. «Слушайте! Слушайте!» — громко воззвали они. Вскоре собралась целая толпа. На верхнюю ступеньку — с нее обычно зачитывались все важные объявления — поднялся лондонский шериф и сказал, что будет говорить от лица епископа Лондона и других Отцов Церкви, а также от имени мэра города, помощников шерифа, олдерменов, высокородных жителей и простых горожан.

— По причине прискорбно великого зла, прегрешений и гнусных деяний, замысленных и свершенных монахиней по прозванию Клэрис из Кларкенвельской обители, а также с целью сокрушения и вечного порицания сей злоумышленницы, во имя непреходящего позора тем, кто поддерживал ее в ее подлых делах, было решено, что монахиня заслуживает суровой и безжалостной кары.

Сестру Клэрис уже взяли под стражу и заключили в епископскую темницу. Ей было предъявлено обвинение в том, что она злонамеренно распускала о короле необоснованные слухи и настраивала жителей против Отцов Церкви. Время и без того смутное, опасное. Генри Болингброк со своим войском остановился в Эктоне, от которого до Лондона — полдня пути. Король находится у Болингброка под неусыпным надзором. Мало кто сомневался, что следующим пристанищем Ричарда II станет Тауэр.

На самом деле олдерменов не слишком волновали неблагоприятные для короля пророчества монахини; несколькими днями раньше группа горожан отправилась в Сент-Олбанс, чтобы сообщить Болингброку о готовности Лондона покориться его власти. Но положение было очень шаткое; правители города сильно опасались, что монахиня сумеет вызвать народное недовольство и, чего доброго, поднимет горожан на бунт. Накануне объявления о том, что ее заточили в тюрьму, Клэрис вечером обратилась к горожанам и горожанкам, собравшимся у Лондонского камня. [92]

— Здоровье мое пошатнулось, — говорила она. — Мне снятся страшные сны. Вот стою я перед вами, смертное создание, а тело мое каждый день тянется к земле, точно дитя к матери. Но я все равно должна жить. Чтобы вас оберечь. Говорят, будто город наш прекрасен, однако в прекрасных травах ползают гадюки, улитки и другие ядовитые гады. Они свили гнезда и среди вас. Вы же знаете, я считаю себя ничтожной пылинкой перед Господом, однако же стала пальчиком на деснице Его, которой Он указывает вам путь. И потому возьмите оружие, щиты и идите мне на подмогу.

Из ее порою несвязной речи трудно бывало понять, на кого или на что надо идти с оружием и щитами. Но мэр и помощники шерифа были уверены, что она призывает ко всеобщему мятежу — против города, против Церкви или вообще против всех и вся. Поэтому следующим утром ее поспешно взяли под стражу и посадили за решетку в епископскую темницу.

Пока шериф у Великого Креста на Чипсайде объявлял о решении властей, сестру Клэрис уже допрашивали в епископском дворце, в главном зале укрепленной башни, а ниже этажом находились камеры для узников. Допрос вели сам епископ и сквайр Гибон Магфелд. Последний присутствовал потому, что занимал пост судьи в графстве Мидлсекс, к которому принадлежал и Кларкенвель; вдобавок, Магфелд был депутатом парламента от того же графства. Главная его забота состояла в том, чтобы любой ценой поддерживать в городе порядок.

Монахиня стояла перед ними на каменном полу босая. Дознание начал епископ:

— Прежде всего, я обязан спросить, нет ли на тебе чудотворного камня или чудодейственной травы, амулета или другого колдовского средства, тобою для себя сотворенного?

— Я, ваше преосвященство, не кудесница и не шарлатанка.

— Однако же, по слухам, ты еженощно общаешься с духами, — прервал Гибон, не поднимая глаз на Клэрис.

— Выходит, слабая женщина, проповедующая слово Божие, подлежит осуждению как колдунья.

— Скажем иначе, — поправил сквайр, — ты, женщина, суесловишь и сеешь смуту среди простого люда.

— По-вашему, убеждать горожан покаяться в грехах и молиться о милосердии Господнем в Судный день, что грядет очень скоро, — суесловие?

— Какой такой Судный день? Ты, женщина, не в своем уме, — заявил епископ, натягивая белые лайковые перчатки, — в знак того, что он выступает в роли disputator. [93]

— Истинно говорю вам, ваше преосвященство: изгоните паршивых овец из своего стада, не то они заразят других.

— Ты смеешь мне перечить?

— Это всего лишь слова, а меня вон в темницу бросили. Время такое пришло.

Епископ в сердцах плюнул на холодный пол.

— Я вижу, рана твоя полна гноя.

— Значит, слова мои помогут больному телу.

Все это время Гибон Магфилд внимательно наблюдал за Клэрис. Неужто в самом деле на нее нисходит озарение, или она его лишь изображает? Но с какой целью? Пророчества сами собой слетают с ее губ, или это рождественское представление для малолетних детей? Невозможно вообразить, чтобы простая монахиня стала вдруг пререкаться с лондонским епископом; стало быть, ей дана сверхъестественная сила, но во зло или во благо — не поймешь. У сквайра был свой интерес в деле монахини. Еще во времена правления короля Эдуарда III у Амисии, престарелой тетки сквайра, открылся пророческий дар. Она ходила в белой рубахе с черным капюшоном, каждую неделю надевала новые туфли и называла себя «Женщиной, осиянной Звездою морей». За четыре года до событий тетка предсказала поражение французов при Пуатье и переход Аквитании в руки англичан. Поначалу родню смущали и даже пугали ее заявления о сошедшей на нее Божией благодати, но потом сам король высоко оценил ее пылкую поддержку интересов Англии. Брат Амисии — отец Гибона — перевез ее к себе в дом на Хозир-лейн, и там, в нарушение всех церковных догматов, она читала проповеди женщинам прихода.

— Все мы стремимся к свету, — говорила она, — но что это за свет, мы не знаем.

Потом тетка повела себя еще более странно. Стала размалевывать лицо, выдавливать прыщи, выщипывать брови; по пятницам и воскресеньям ела только траву и пила воду из ручья. Ее возили по городу в навозной телеге, а она вопила во все горло про гниющие в ее теле раны от грехов. В конце концов ее объявили сумасшедшей и отправили в Вифлеемскую лечебницу, где она и умерла от нутряной опухоли.

А теперь перед Гибоном Магфелдом стояла молодая монахиня, скрестив на груди руки в знак покорности.

— Ты молчишь, будто отроковица, Клэрис.

— Я, как и прежде, должна все стерпеть, сэр, и я буду терпеть во имя Господа.

— Хороша же твоя кротость. — Обтянутым перчаткой пальцем епископ почесал щеку. — Закуйте ее в железы за богохульства. Пусть семь лет не видит своих ног.

— Если проповедь слова Божьего есть богохульство, то я признаю свою вину. Можете подвесить меня за пятки, но только вверх тормашками перевернется ваш мир, господин епископ.

— Не излила еще свою желчь? На что ты ропщешь?

— Что остается смертному в этой жизни, кроме как плакать? А вы, ваше преосвященство, когда говорите с кафедры: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе», [94]вы же насмехаетесь над несчастным нашим миром. Я слышала, как вы бормотали эти слова.

— Я велю тебя высечь за дерзость.

— Бог любит телесные наказания. Он живее живых, и в темнице я буду Его развлекать. Господь, любя меня, уже посылал наказания, так что крики мои будут для Него приятной музыкой.