Герби выставил на обсуждение очередной неразрешимый парадокс, заключающийся в том, что вызывающая «неконвенциональность» молодежи на самом деле была не чем иным, как особым видом «конвенциональности». В конце концов, не стал ли вчерашний нонконформизм сегодняшним конформизмом? Кем являются все эти молодые люди, как не ортодоксами, если они претендуют на низвержение ортодоксальности?

До чего свежо, до чего ново!

Сэр Герберт обвел сидящих за столом таким самодовольным взглядом, что даже мой отец притих и заинтересованно сдвинул брови. Затем Герб решил испросить моего мнения, похвалив мой эксцентрично-строгий наряд, мои извращенные хорошие манеры, мою дерзкую опрятность. Мой ответ не был настолько уж неприличным, чтобы не привести его здесь полностью. (Он звучит так гладко, поскольку, по большому счету, это плагиат из Обращения к Моему Отцу.) В качестве извинения я стиснул лодыжку Рейчел между своих ног. Затем я сказал:

— Я совершенно с вами согласен, сэр Герберт, хотя должен признаться, что никогда не смотрел на проблему под этим углом. Мне пришло в голову, что мы могли бы провести аналогию еще дальше — например, к вопросам нравственности. Так называемая новая философия, «вседозволенность», если угодно, рассмотренная в правильной перспективе, оказывается лишь новым пуританством, где тебя обвинят в самоугнетении или в узости мировоззрения, если ты осмелишься выступить против супружеской измены, промискуитета и прочего. Тебе не позволено самостоятельно мыслить, так что в результате ты снова идешь наперекор своим инстинктам-умеренному чувству собственничества, или, скажем, этической щепетильности — в точности так, как пуритане заставили бы тебя отрицать противоположные инстинкты. Любая система основана на упрощении и, таким образом, не имеет ничего общего с реальными человеческими потребностями: так что, черт подери, назначьте мне стипендию…

В таком вот роде.

Вилли проявил свое намерение обсудить со мной эту тему, многократно произнеся: «Н…» Через пару минут Герберт предположил: «Не?» Вилли кивнул.

— Не дэ-дэ-думаешь ли ты, что абсолютная вседозволенность пэ-пэ-пэредпочтительнее абсолютной репрессивности, включая са-са-самоугнетение?

Сэр Герберт, благодаря выпивке и закуске потерявший на время способность производить членораздельные звуки, вернулся к спору

Я одарил ледяным взглядом отца и пожал плечами, посмотрев на Рейчел. Она тоже смотрела на меня и на ее лице отражались смешанные чувства.

Следующий день, суббота, был, как я теперь вижу, эпохальным.

Воспользовавшись преимуществом тинейджерского положения, мы с Рейчел после ужина решили не принимать участия в общественной жизни и пошли спать, каждый в свою комнату. Я чувствовал приближение кашля, так что сослался на усталость.

Это была одна из таких ночей: моя кровать — американские горки, постель — смятый ком, мой мозг — испорченный коммутатор стихов — речей — эссе — планов, веером выплевывающий точки и запятые.

— Что с тобой? — спросил кто-то.

— О господи. Себастьян? Что со мной? Я разваливаюсь на части.

— Понятно. — Он зажег свет в коридоре и встал, привалившись к двери. — Уже три часа ночи. Ты кричал.

— Да? Правда? Что именно?

— Не разобрал. Давай сигареты.

— На столе. Не говори матери, что это я дал.

Он исчез.

До семи я читал, как в телевизор, смотрел в окно на рассвет, затем умылся, побрился и спустился вниз. Кошачье дерьмо на полу в кухне, тяжелый винный запах из столовой — все задевало и царапало мои истонченные чувства.

Я сварил кофе, налил апельсинового сока и, как был, в банном халате, понес все это в комнату Рейчел. Она спала в позе эмбриона: белая хлопковая ночная рубашка, колени у груди, большой палец маленькой коричневой руки, как и положено, засунут в рот. Весьма мило, надо признать. Я раздвинул занавески и чуть-чуть ее потормошил.

— Сколько времени? — спросила она.

— Почти полдевятого.

Выпив кофе, Рейчел потянулась и улыбнулась мне. Я произнес что-то, вроде «Жизнь начинается», — и пододвинулся поближе к ней.

— Это поют птицы? — спросила она.

— Нет, это пищит батарея. И раз уж мы все равно об этом заговорили — ты спала с Дефорестом?

— Мм?

Она спала.

— Только с ним или еще с другими?

— Только с ним.

Я сказал:

— Ничего.

Вскоре после завтрака взрослые в танкообразном «даймлере» свалили на другой конец Оксфорда, чтобы пообедать там с какими-то второстепенными оксфордскими шишками. Им предстояло провести полдня, восхищаясь колледжами.

Когда они уехали, я спросил Рейчел, не хочет ли она съездить в город или, может, покататься на лодках. Рейчел сказала, что ей и здесь отлично.

Дом фактически не имел сада: за небольшой лужайкой позади дома начинались поля. Но зато в нескольких метрах от передней двери была роща, и мы отправились туда. Я никогда не забуду этой прогулки. Лес не отличался особой красотой: лишь изредка в нем попадались толстые дубы, да вдоль дороги, ведущей в деревню, выстроились каштаны. В основном же там росла высокая пожухшая трава, кудрявые кусты и сотни неказистых маленьких деревьев, не выше пяти метров. Но за каждым поворотом тропинки меня поджидало мое детство, каждый прутик или пучок травы казался знакомым и подавал мне знаки. Истощенный бессонной ночью, мой мозг искрился и шипел как шампанское, переполняемый воспоминаниями и предчувствиями, пока мы, спотыкаясь, молча шли по тропинке.

Мы дошли до места, где ореховое дерево лежало между двумя разлапистыми рододендронами. Место было укрыто от ветра, но не от солнца. Мы сели. Я взял Рейчел за руку и оперся спиной о ствол, понимая, что в моей голове роится слишком много мыслей, чтобы я мог сказать ей что-нибудь внятное. Я сидел, позволив лучам солнца рисовать картины на моих прикрытых веках, забавляя себя внезапно пришедшей на ум фантазией — сказать Рейчел, что я ее люблю. Обстановка располагала. Девушкам это всегда приятно, по крайней мере, если ты не требуешь немедленного ответа. Продлись, мгновение, еще хоть на мгновение.

Я открыл глаза и дал им немного поблуждать, а затем опустил, чтобы они могли, наконец, сфокусироваться на скрученных палых листьях и травинках.

— Пойдем, я тебе что-то покажу. Тут в кустах есть такая ниша, где я любил сидеть и курить, когда был помладше.

Я встал, прошел немного, затем, опустившись на одно колено, отвел ветки в сторону. Рейчел смотрела через мое плечо. Внутри, под навесом из листьев, мы увидели: пивные бутылки, консервную банку, скомканную газету, посеревшие салфетки, сморщенные, похожие на мертвых маленьких медуз, презервативы.

Рейчел застонала.

— Популярное место, — сказал я. Распрямляясь, я выпустил ее руку. Она пошла вслед за мной по направлению к дому.

Ранним вечером, сидя на диване в гостиной, мы ласкали друг друга так, как это бывает только у тинейджеров, — довольно мягко и сдержанно, по большому счету. Время от времени я вдруг становился брутальным и настойчивым или прерывал ее на полдороге демонически-огненным (вероятно, нелепым) взглядом. Все это уже начинало казаться мне несколько ненатуральным — но что мог поделать бедный мальчик?

Послышался шум машины. Старики вернулись? Мы отодвинулись друг от друга, но не слишком далеко. На звук дверного молоточка кто-то пошел открывать. Стук в дверь гостиной предварил появление Дефореста. Он улыбнулся всепонимающей улыбкой и прошествовал к дивану, все время глядя прямо перед собой в направлении каминной полки, как будто проявляя терпимость и давая нам время одеться. Помню, я едва не поперхнулся нервным смешком, заметив, что на нем брюки-гольф.

Никто не проронил ни слова.

Все еще глядя на каминную полку, Дефорест опустился на краешек кресла, маленькие ступни вместе, руки на коленях. Я взглянул на Рейчел, как бы спрашивая: «Ничего, если я спрячусь под диван, пока он не уйдет?» Затем Дефорест закрыл лицо ладонями и сидел так секунд пять. Потом он убрал руки и посмотрел на Рейчел: зло и одновременно пристыжено, как школьник, пойманный на воровстве.