— Спой нам красивую песню.

И я спела: «Отчего, отчего, дорогая, так случилось, случилось, не знаю, слов любви подарил тебе море, но от них нам с тобой только горе…»

Интеллектуал, похожий на сову, не сводил с меня глаз, пока я пела. Он напомнил мне газеты моего детства. Я слышала, как он сказал кому-то:

— Я, как настоящий большевик…

У него были очень красивые глаза. Когда все встали и направились к выходу, я нагнулась, будто для того, чтобы завязать получше ботинки. Из-под стола мне было видно, что он идет в мою сторону. Я видела только его ноги, которые на какое-то мгновение остановились. Он шел последним, не спеша направляясь к выходу, мы оказались у дверей одновременно, и каждый хотел пропустить вперед другого, в итоге, после всех этих церемоний, мы оба застряли в проеме и рассмеялись. Другие интеллектуалы, увидев, что мы смеемся, оставили нас одних. Я сказала:

— Возьми меня с собой.

Его дом стоял на холме и смотрел на море. Мы подошли к дому и залегли свет. Он задрал мне блузку, ту самую блузку с желтыми цветами, которая была на мне в тот день, когда в Берлин приезжал шах и был убит студент Бенно Онезорг. Мужчина, похожий на сову, сказал:

— Какая у тебя красивая блузка.

Он погладил меня по груди и сказал:

— Какая у тебя красивая грудь.

Когда мы целовались, я слышала, как поскрипывает песок у нас под ногами. С песком на ногах мы прошли в квартиру, и там нас ждала большая луна, повисшая над большой кроватью и несколькими стульями. Мы сели на лунный свет, выкурили по сигарете и легли на луну, которая лежала на постели. С этой совой в лунном свете я впервые испытала оргазм. Он принес большую тарелку вишен, поставил ее на стол, теперь и вишни все были в лунном свете. Мы сидели на стульях, я видела наши руки, его и мои, которые брали вишни с одной тарелки, клали косточки на другую, а потом опять тянулись за вишней, и с каждой вишней мы съедали по кусочку лунного света. Он укрыл меня одеялом и сказал:

— Спи, я пойду вниз.

И он ушел в лунном сиянии. И снова я слышала, как скрипит песок у него под ногами. Что он будет делать, после того как уйдет? Я заснула с луной и проснулась с солнцем. Мужчина, похожий на сову, сидел у меня на кровати, на сей раз в лучах солнца, которое играло у него в волосах. Он сказал:

— Ты очень красиво спишь, спокойно, как ребенок.

Я была ребенком, он — совой.

Потом я часто встречалась с Совой, однажды он купил у ночного торговца цветами все цветы и покрыл меня ими в комнате, где жила луна. И снова я испытала оргазм, и снова он ушел в лунном сиянии на первый этаж, а мне остался только запах цветов. Утром я хотела убрать постель, но человек, похожий на сову, не дал мне. Он сказал:

— Оставь. Знаешь, я был женат, и мы с женой жили в Лондоне. Она всегда стелила постель только перед тем, как ложиться спать. Она влюбилась в английского почтальона и вышла за него замуж.

История очень подходила к этой комнате: луна, цветы, человек-сова, который был интеллектуалом, имел знаменитого отца, считал себя большевиком, и его богатая жена, тоже наверняка интеллектуалка, которая влюбилась в английского почтальона.

Однажды он пошел на первый этаж до оргазма. Я купила в аптеке противозачаточные свечи.

Он помог мне их вставить, но потом у меня там было так много какой-то пены, что у нас ничего не получилось. Мы просидели в лунном свете напрасно. Первый раз я рассердилась на лунный свет. Он мне мешал. Интеллектуал, похожий на сову, спросил меня:

— Чем занимается твой отец?

Мне, как всегда, было стыдно за своего отца.

— У него строительная фирма.

Он спросил:

— А как его зовут?

В Стамбуле было несколько известных владельцев строительных фирм, но мой отец не был известным. Раньше он был маляром, а потом, в пятидесятые годы, когда партия, в которой состоял отец Совы, пришла к власти, открыла дверь американскому капиталу и развернула в Турции на американские деньги большое строительство, мой отец завел свое дело и стал предпринимателем. В шестидесятые возникло много крупных строительных концернов, и отдельным предпринимателям все труднее находить работу. Я не знала, чего я больше стыжусь — того ли, что мой отец был капиталистом, владельцем строительной фирмы, или того, что он не был знаменитым предпринимателем. Сова спросил:

— А ты закончила школу? У тебя есть аттестат?

Я соврала и сказала:

— Да.

Тогда он спросил:

— И где ты училась, в какой гимназии?

— В Анкаре.

Анкара была столицей, и там жили многие министры, которые закончили университеты. Сова снова укрыл меня одеялом и ушел в лунном сиянии на первый этаж. Цветы, которые он мне купил несколько дней тому назад, завяли. На следующий день я опять должна была встретиться с человеком, похожим на сову. Но наш учитель Мемет задержал нас в училище. В результате я опоздала на несколько часов, и, когда я примчалась в бар, где мы договорились встретиться, его уже не было. Я взяла такси и поехала к нему; пока добралась, наступила ночь. Подойдя к дому, я услышала два голоса — его и какой-то женщины. Развернуться и уйти я не могла, мне нужно было еще расплатиться с такси, а денег у меня не было. Мне пришлось постучать, он заплатил за такси, проводил меня на второй этаж и посадил женщину, которую я так и не увидела, в ту же машину, на которой приехала я. Он поднялся ко мне и сказал:

— Можешь оставаться у меня, только мне нужно работать. Я позвоню тебе на днях.

Снизу до меня долетали разные звуки. Я слышала, как царапнул по каменному полу стул или стол, я слышала, как шуршат страницы книг, которые он листает. Я тоже принялась у себя наверху шуршать страницами, листать его книги: Маркс, Ленин, Троцкий, Луначарский. Луна куда-то подевалась, и засохшие цветы тоже. Комната, заполненная книгами, смотрела на меня немым укором. Недоучка. Я заснула, чувствуя себя необразованной хавроньей. На следующее утро он не поднялся ко мне. Я слышала, как хлопнула дверь и песок заскрипел у него под ногами. Он не позвонил. Я купила себе Ленина, но все равно чувствовала себя необразованной хавроньей. Мне было стыдно, что я поехала к нему на такси. Может быть, поэтому я пошла и записалась в рабочую партию.

Пятнадцать депутатов партии постоянно ходили заклеенные пластырями — у кого на носу, у кого на щеке, у кого на губе, — потому что правые депутаты частенько поколачивали их в парламенте. Когда проводился очередной съезд партии, молодые члены, вроде меня, стояли у входа в большое здание и прикрепляли партийные значки, сделанные из бумаги, всем прибывающим делегатам. Прицепляя значки на лацканы пиджаков, я чувствовала разницу в ткани. У многих членов партии пиджаки были явно великоваты, у других, наоборот, узковаты, — наверное, они одолжили эти пиджаки у кого-нибудь из знакомых, только на этот день. Парламентарии, заклеенные пластырями, тоже были тут. Когда они входили в зал, все поворачивали головы и хлопали им, и пепел с сигарет, зажатых между пальцами, сыпался на пол. Когда делегаты останавливались передо мной, чтобы я могла прицепить им бумажный значок, они не вынимали сигарет изо рта и продолжали дымить, глядя мне прямо в глаза. Они проходили в зал, я оставалась стоять у входа вместе с другими молодыми членами партии. Мы тоже курили и особо не разговаривали, только смеялись и, прикончив одну сигарету, тут же тянулись за следующей. В кармане юбки у меня лежала мелочь, я то и дело нарочно роняла ее, чтобы потом наклониться и долго собирать по монетке: мне хотелось, чтобы все эти красивые молодые люди могли разглядеть мои ноги. Когда кто-нибудь на съезде поднимался на сцену и говорил что-нибудь в микрофон, сидевшие в зале слушали его с таким видом, будто перед ними выступает воздушный гимнаст. С напряженными лицами следили они за выступавшим, и на лицах читался общий страх: сорвется или не сорвется? Они слушали, и со стороны казалось, будто они превратились в одно целое, в одно тело, как болельщики на футбольном стадионе, которые все вместе встают со своих мест, чтобы выдохнуть общее «ах» или грянуть «ура». Если во время выступления очередного оратора кто-нибудь из публики поднимался и начинал бродить по залу, мне становилось не по себе, потому что это выглядело так, будто тело рассыпается на части. Я шла в туалет и смотрела там на себя в зеркало. Стоять перед зеркалом, неожиданно оказавшись в одиночестве, было трудно. Тогда я выходила в коридор и принималась ходить туда-сюда, быстро-быстро, как будто я так быстрее могла найти свое тело. Я металась, как ребенок, который потерял свою улицу. Партия была для меня, как синематека и ресторан «Капитан», продолжением улицы. Здесь сходилось множество улиц, и все, кто здесь собрался, были беспризорниками, уличными мальчишками, которые, не зная, как кого зовут, дружно бросаются в погоню за какой-нибудь кошкой или местным чудаком, а потом все вместе тянут эту кошку за хвост. Здесь такой кошкой была Америка, американский империализм и его пособники в лице турецкой правящей партии с Демирелем во главе. Существовала пирамида, внизу находились рабочие и социалисты, а сверху — богачи. Эту пирамиду нужно было перевернуть, чтобы низ стал верхом. Наш лозунг был: «Поставим всё с ног на голову!» Мы были ногами, и, если ног соберется много, можно будет легко перевернуть пирамиду. У многих ног еще было неправильное сознание, которое, однако, можно было превратить в правильное, используя при этом легальные демократические методы: нужно идти в народ и сформировать у него правильное сознание. И тогда правильное сознание масс приведет на выборах рабочую партию к власти. Формировать сознание означало уметь говорить так, чтобы другие тебя слушали: «Америка — это бумажный тигр», «Земля — крестьянам, труд — рабочим, книги — студентам», «Мы устроим большой Вьетнам». На съезде я часто слышала: «Послушай меня», «Друзья, давайте, послушаем его», «Мы — уши партии». Во время демонстраций, которые устраивали левые, полиция перерезала провода от микрофонов, но у левых были с собой генераторы, и они продолжали кричать: «Друзья, товарищи! Они хотят заставить нас молчать, они думают, нас можно просто отключить. Но мы запустим наши голоса на полную громкость».