И тогда они поехали в Версаль, гильотину не увидели, зато увидели множество зеркал, паркетные полы и множество людей, которые спешили по этому паркету вслед за экскурсоводами. Народу оказалось столько, что парню и девушке не удалось вдвоем, без посторонних, посмотреться в зеркала, в которые каждый день падал взгляд Марии Антуанетты.

Однако потом все люди, которые, словно пришитые друг к другу, стайками бегали вслед за экскурсоводом, вдруг разом, тоже как пришитые, устремились в парк. Этот парк имел геометрическую разбивку, поэтому и люди в нем казались геометрическими фигурами. А парень и девушка остались у окна и сверху смотрели на движущиеся человеческие фигурки. Потом они снова пошли по внезапно опустевшим залам, и, когда проходили мимо зеркала, парень опустился на колени и стал целовать колени девушки. Голова его долго-долго прижималась к ее коленям, и девушка могла без помех насладиться этой картиной в зеркале. Она видела там себя, всю целиком, и туловище склоненного перед нею мужчины. Мужчина, повернувшись к зеркалу, сказал ей:

— Mon amour. [46]— Потом спросил: — What is mon amour in Turkisch? [47]

Она, тоже в зеркало, ему ответила:

— Sevgilim.

— Sevgilim, sevgilim, sevgilim, — проговорил мужчина в зеркале.

Я смотрела на девушку. Положив руки на голову парня, она думала о нем, но потом, глянув куда-то в конец зала, увидела там распахнутые двери; она снова запустила пальцы в волосы юноше и снова подумала о нем, но вдруг оглянулась и увидела, как там, в конце зала, точно такой же юноша выходит через распахнутые двери. Порывисто выскочив из зеркального отражения, она двинулась вслед за вторым юношей. Я увидела, как первый юноша, растерянно постояв еще немного на коленях, тоже встает и уходит, так что против зеркала теперь осталось только пустое пространство и окно. Девушка уходила вслед за вторым юношей, первый юноша спешил за ней, ну и я пошла вслед за ними всеми.

На улице стояла машина первого юноши, куда мы все и погрузились. Я опять села сзади, но на сей раз второй юноша оказался рядом со мной. Ни один из нас не проронил ни слова. Наступившая темнота разом поглотила всех нас, машина ехала медленно, как будто везла непомерный груз. Поэтому и свет фонарей с улицы, свет множества ламп над прилавками рыбных лавок с разложенными на них мокрыми рыбинами уже не мелькал, проносясь мимо, а задумчиво задерживался в нашей машине. И когда он так в машину заглядывал, девушка впереди смотрела в зеркальце заднего вида, чтобы убедиться, что второй юноша все еще здесь. Видела, что он все еще тут, и вздыхала. Потом огни по сторонам дороги пропали, и она сидела впереди, сжимаясь от страха — а вдруг он тоже исчез? Первый юноша, тот, что был за рулем, заметил, что с девушкой творится что-то неладное. Почему-то ему послышалось, что она плачет, причем детским плачем, совсем как ребенок. Девушка между тем курила сигарету и пускала дым на заднее сиденье. Первый юноша глянул в зеркальце, увидел у себя за спиной клубы дыма и чуть приоткрыл окно. В машину с улицы тут же ворвались голоса ночи. Голоса останавливающихся и трогающихся автомашин, тихие голоса приоткрывающихся дверей кафе. Огни в окнах домов сияли так радостно и уверенно, словно там, в этих домах, никто и никогда не умирал и не умрет. С улицы в этих окнах никого не было видно: никто в них не вставал, не ходил, не сидел, не стоял у окна со стаканом воды в руке. Дома как будто отрешились от уличной жизни, они отвергали ее всем своим видом. Тем больше подмывало меня в них зайти, увидеть, что творится за их стенами. Весь город напоминал огромный сонный музей, и только в кафе и борделях кипела жизнь. Город за окнами машины проползал мимо и терялся позади, проползали мимо мосты, под которыми плавно струилась вода. Второй юноша, сидя рядом со мной, задумчиво смотрел на воду. Наконец, доехав до университетского городка, мы, все четверо, вылезли из машины. Девушка опять пошла за вторым юношей. Консьержа в привратницкой общежития на сей раз вовсе не оказалось, шторки на оконце привратницкой были плотно задернуты. Первый юноша поднес руку к выключателю, собираясь зажечь свет. В этот миг я ему сказала:

— I must go to Berlin tomorrow morning. My fly ticket finished tomorrow. [48]

Услышав это, парень так сильно вздрогнул, что промахнулся и рука ткнулась мимо выключателя. Так, в темноте, мы и пошли вверх по лестнице. В темноте он отпер свою дверь, и мы, все четверо, ввалились к нему в комнату. Потом он повсюду зажег свет, но все равно как слепой какое-то время еще метался от выключателя к выключателю. Девушка села на ступеньках лестницы, второй юноша сел у ее ног. Сверху она смотрела на его плечи. Первый юноша, все еще как слепой, с закрытыми глазами опустился на колени перед лестницей, на которой сидела девушка, и вдруг прочел стихотворение:

После этого он так и замер на коленях перед девушкой. Та начала плакать, но сквозь слезы продолжала смотреть на плечи второго юноши. Щеки у меня горели, я впилась в них ногтями. Все четверо мы легли в постель, всюду по-прежнему горел свет, и я по-прежнему скребла ногтями себе щеки. Девушка обняла второго юношу, тогда первый сказал «I have cold» [50]и надел пижамную куртку, а я, пока он застегивался, успела шепнуть девушке: «Сегодня последняя ночь. Переспи с ним!» — и снова расстегнула на первом юноше его пижаму. Видимо, у него был жар, пуговицы пижамы были горячие.

— You are sick, [51]— сказала я.

— Yes, I am, — ответил он, — this is a Love Story. [52]

Я повернула девушку лицом к нему, положила ее руки ему на плечи, но, поскольку правой рукой девушка все еще обнимала второго юношу, тот тоже вынужден был повернуться лицом к первому, и в итоге они обнялись все трое. Первого юношу девушка уже почти не узнавала, между ними все время встревал второй, и этого, второго, она, пожалуй, обнимала более пылко, чем первого. Первый юноша накрыл девушку одеялом, так что я больше не могла ее видеть. Он сказал:

— You are already in Berlin, you are already lost in the black forest. I cannot find you. [53]

Потом он обнял девушку, укутанную одеялом. Одеяло скоро увлажнилось от пота-такой у юноши был жар. У меня по-прежнему горели щеки, я впивалась в них ногтями — щеки горели и зудели. Мои мокрые волосы липли к лицу, и это тоже раздражало колу. Юноша впал в забытье. Девушка, лежа под одеялом, слушала его тяжелое дыхание, потом обняла второго юношу и заплакала. Одеяло, кровать — теперь все было мокрое. Я встала, спустилась по лестнице, все вещи юноши — стол, стулья, ботинки — снова были на своих местах, все, как положено, отбрасывало тени на пол или на стены, и казалось, вещи как будто произрастают из своих теней. Я села на стул, но и стул подо мной вскоре намок. Мое тело к нему приклеивалось. Прямо передо мной на столе моего студента стояли фотографии его жены. Я смотрела на нее, она на меня. Я встала, взяла один из снимков в руки, расцеловала его жену в обе щеки, выключила свет, поднялась обратно к мокрой кровати и стала ждать, когда на меня обрушатся небеса. Время от времени юноша, все еще в забытьи, вскрикивал, а я скребла свои зудящие, пылающие огнем щеки. Угром юноша встал, от жара у него запотели очки, он протер их рубашкой. Девушка, уже одетая, вместе со вторым юношей стояла внизу и застегивала молнию своей сумки. Первый юноша сказал «wait». Он сел за письменный стол, спросил у девушки, как ее зовут, взял с полки испанско — английский словарь и, время от времени в него заглядывая, написал что-то на листке бумаги. Это оказалось стихотворение, оно называлось «Sevgilim — mon amour». Под стихотворением юноша написал свое имя — Хорди.