Никодима нашел во дворе, около саней, разговаривал с Евдокимом, так зовут мужика. Отступил назад за угол, и стал дожидаться окончания их беседы. Она не затянулась новичок распрощался и ушел. Я же двинулся к своей жертве, с целью отомстить, за половые извращения.

— Никодим, давай поговорим.

— Тебе надо ты и разговаривай, — Проворчал, а сам продолжал отвязывать оглобли от хомута.

— Чего решил с Евдокимом?

— С утрева к нам приходит, а ентот, домой поедет.

— Поведай, как ты с Евдокимом столковался, может, присоветовал кто, али сам подошел?

— А те, зачем ведать надобно? — Он, наконец закончил отвязывать оглобли. Потянул за хомут, снимая его с лошади.

— Да потому что подсыл это.

— Это кто ж тебе наговорил такого, уж не Антипка ли?

— Он и не видел его вовсе, почто на человека наговариваешь?

— А ты что клевету молвишь?

— Я тебе сейчас обскажу, а ты подумай. Кто таков Антип? Мужик Курский, приехал во град Московский никого не знает и не ведает, нет у него тут ворогов, и друзей нету. Нет, вороги были, да померли… Учти это, с нашей помощью.

При этих словах Никодим бросил в мою сторону, быстрый взгляд и отвернулся, занимаясь лошадиной упряжью.

— Никто не ведает, куда он пойдет, где работу подыщет. Его все отпихивают, потому что не свой, не местный. А он и действительно для нас никто и звать его ни как. И это самое дорогое в нем.

С этими словами шагнул к Никодиму поближе и спросил шепотом, — Сколько хочет получать Евдоким?

Он смерил меня взглядом, вздохнул и недовольно ответил, — Сто рублев в год.

Я улыбнулся, — А Антип, чтоб ты знал… Ты же меня облаял, и даже не спросил, на сколько Я, с ним договорился, а он тебя ждет.

— Ну…

— Тридцать восемь и поверь мне, парень рад до усрачки, он и за тридцатку согласился бы. Но не это самое главное, мы в новую слободу поедем, так вот дом тот, в котором его поселим, за ним будет, пока на нас работает, на подворье его только жена да… Ну и тот, кто родиться, все остальное наше.

А ты хочешь взять к нам местного, в три раза дороже и врущего напропалую. В случае обиды, какой, он просто сбежит, а его испрашивать про нас будут. Вот он и продаст, тебя и меня, как Иуда Христа продал, за тридцать сребреников. Антип наш рабочий и главное в этом слове, Раб.

Ты не ответил, откуда, и как ты с Евдокимом повстречался.

— Федя, тебе токмо в разбойном приказе, служить, тебя тати боятся, будут. — Закинув хомут на плечо, ткнул пальцем в лошадь, — веди на конюшню. Там договорим, неча на весь двор лаяться.

'Внутри, если зайти на конюшню, справой сторонки денник, небольшая клетушка, три на три метра, двери нет вместо неё две доски перегораживают вход, пол застлан соломой, а в коридоре стоит ларь с овсом. Чуть дальше, стойло с коровой. Хомут и прочая упряжь вешается, на вбитые в щели деревянные колышки. До середины сделан настил, на высоте чуть выше человека (чуть… да тебе подпрыгнуть надо, чтоб рукой достать) сенник. Спал тут пару раз, если вы не брезгливый, потому что запах сена перекрывается ароматом навоза и конских каштанов, можете и положить голову на попону, свернутую в рулон. Хорошо у свиней свой домик, для пяти маленьких поросят, сейчас он пустует, его обитатели переселились осенью в кладовку в виде окороков и колбас. Но скоро появятся новые жильцы…'

Никодим бросил хомут на ящик с овсом, дождался, пока заведу Ласку и закрою проем досками.

Повернулся к нему, — Сказывай.

— Да сказывать нечего, — Он как-то сгорбился, присел на краешек. И я не удивился бы, если бы он достал трубку и начал её набивать табаком. Что-то его тревожило и очень сильно.

— Ведомо мне, кто таков Евдоким, и даже от кого. — Встал, прошел к воротам и выглянул во двор, осмотрелся, вернулся на место. Сел, вскочил и чуть ли не забегал по конюшне, выкрикивая несвязанные слова.

— Тварь, говнюк обоссанный… Не печатное… чтоб тебя… Непечатное… Меня, змееныш попрекать вздумал… А сам то…

— Никодим, хорош, скакать, толком расскажи.

И он поведал.

'Дела давно минувших лет преданье старины глубокой. Как я уже упоминал, хозяин наш, в молодости пушкарским делом баловался. Довелось ему в походы сходить и на порубежье пожить. Всяко было и радость побед, и горечь поражений. В одном из сражений, полк, которому был приписан Никодим, был разгромлен. Пока строевые стрельцы отбивали натиск, постепенно отступая к обозу. Ему было приказано вывезти пушки. Три ствола погрузили на одну телегу, и на вторую два. На первую он сел сам, а на вторую дед Евдокима. Нахлестывая лошадей, они поскакали к ближайшему лесу. Ушли бы спокойно, да с два десятка ляхов, сквозь клубы дыма, висящие над полем боя. Углядели и бросились в погоню.

Никодим говорил, что молился только об одном, успеть. Успеть до леса, а там… Им ещё повезло в том, что пошли они вокруг луговины, а она после дождя топкой стала, конники на шаг перешли, а они в лес въехали. Колеса натужно скрипели, лошадь роняла желто белую пену и начала хрипеть, спотыкаясь. Поняв, что от погони не уйти, становил свою телегу, соскочил с нею, подбежал к деду и отправил дальше. Но и у того мерин сдал, бока его раздувались как кузнечный мех. А потом он просто взял и упал.

Бросился обратно, суматошно шаря в поясной сумке разыскивая трут и огниво. Нашел и как блаженный, трясущимися руками, начал высекать огонь. Пот заливал лицо, крупные капли падали на руки и землю.

К чести сказать, дед Евдокима повел себя как настоящий воин. Он не стал паниковать и не бросился в бегство, а достал саблю и встал рядом. Наконец удалось запалить трут. Никодим с помощью стрельца завел свою лошадь назад, поставив рядом со второй телегой. Место на котором они остановились было почти на середине небольшой полянки. Засыпав пороху из бочонка на затравку своей средней пушки, Никодим вдруг успокоился, снял шапку, вытер мокрое лицо, отбросил. Выпрастал из-за ворота крест поцеловал его, перекрестился. С тропы послышался громкий топот…

Дождавшись, когда почти с десяток поляков выйдет из леса, приложил трут к пальнику… Там, на поле он зарядил свою пушку картечью… Но ствол был снят с лафета и уложен телегу, сотник хотел любой ценой спасти орудия от позора.

Дед, увидев, что задумал Никодим, яростно шуровал возле одной из пушечек с его телеги, забивая заряд.

Раздался оглушительный грохот, ствол отдачей отлетел назад, убив на месте, кобылу, Никодиму вспышкой обожгло кисть и швырнуло на землю, чудом не переломав кости. Он подскочил к разбитой телеге, втащил из обломков алебарду и стал вглядываться в клубы дыма. Оттуда раздавались крики боли и ярости, громкая ругань, конское ржание. Пелена раздвинулась, из неё показалась лошадиная голова. И тут дед, подхватив валявшийся на земле трут, воткнул в запал. Пушчонка зло тявкнула — коня снесло вместе с всадником.

Стоны неслись с той стороны, а они стояли, напряженно всматриваясь в пороховую плену, непроницаемым пологом накрывшую маленькую поляну. Шли минуты, никто не выходил к ним и не нападал. И тогда дед, матерясь вполголоса, пошел туда, Никодим следом. В этот момент завеса приподнялась и они увидели последствия своих двух выстрелов.

Кровавое месиво из людей и коней, билась на земле кобылка с выпущенными кишками. Другая лошадь рвалась, пытаясь вытащить убитого всадника за намотанные на руку постромки. Выживших людей не было. Трудно было определить чей выстрел стал роковым для почти двух десятков поляков. Со слов Никодима, как он описал лежавшую в телеге пушку, можно предположить что выстрел произошел на уровни конской груди с низу вверх с метров с двадцати, если учесть что конус разлета был еще небольшим то под залп из трехсот картечин попал практически весь отряд сразу. Выстрел деда поставил точку, добив кого-то из уцелевших поляков.

А перед победителями, стала проблема, мерин пал, телега Никодима разбита отдачей, а кобыла убита.

Переглянувшись, бросились к уцелевшей польской лошадке. Она попыталась скалить зубы и кусаться, но была огрета кулаком по морде, схвачена за ухо, его закрутили и потянули вниз, она ещё дико вращала глазами, но уже покорно пошла за своими захватчиками.