После того как я оторвал нашего офисного координатора от того, что, похоже, было одним из его теневых проектов (он разговаривал с каким-то рыжебородым громилой в черном берете – тот, судя по его словам, был художником и убеждал Ганса поддержать его в борьбе за организацию художественной выставки здесь, в Гарлеме), и высказал (на самом деле продемонстрировал – Мать с Бродски сопровождали меня в его кабинет) просьбу о возмещении транспортных расходов, он схватил меня в медвежьи объятия и поцеловал в лоб.

– Вы удивили меня, Роберт. Я всегда знал, что вы хороший социальный работник, но это… всем бы нам проявлять такую любовь к нашим клиентам. Я тут разговаривал с Лео, нам бы здесь, в Гарлеме, побольше таких людей, как он (и вы). Не люблю я этих роботов из Управления. Люди для них ничто. В них нет ничего человеческого. Они даже не разрешают мне в рабочее время помогать Лео устроить художественную выставку. Конечно, – он улыбается, возвращаясь к своему столу, – я не обязан их слушать.

Таким образом я получил проездной талон для Матери и Бродски. Не запланировано? Полная неожиданность? Несомненно. Но вот удар настоящего футболиста. Последний смертельный удар. Не желая задерживать офисного координатора и его друга (мы не только прервали разговор Беккера, но и помешали ему пообедать, как явствовало из нескольких слов, брошенных художником), я повернул к двери. Миссис Ривера уже спрятала талоны в кошелек, и не было причины оставаться дольше. Наше дело завершено. Но Бродски не хотел уходить. Он снова что-то увидел. Он уставился на стол Беккера. Этот стол ничем не отличался от любого другого стола; обычный офисный стол стального цвета, какой можно увидеть в каждом учреждении. Блокноты, бумаги, истории болезни громоздились на нем. Два офисных подноса, один – для входящих документов, другой – для исходящих. Ничего необычного. Так что же на этот раз привлекло его внимание? Ведь здесь не было ни художника за работой, ничего приятного для глаз. Так что?

Я сбит с толку и к тому же испытываю неловкость. Я задерживаю Беккера и его друга и чувствую, как медленно начинаю краснеть. Навалившись на инвалидное кресло, я принимаюсь толкать его к двери. Но Бродски издает такой пронзительный вопль, что весь пятый этаж вибрирует от этого звука. И хотя мы на полпути к двери, ему как-то удается повернуть голову на двести семьдесят градусов, он оборачивается и продолжает таращиться на стол. Я ошарашенно смотрю на него, а тем временем Беккер поднимается со стула, подбегает к Бродски, присаживается на корточки, пытаясь оказаться в поле его зрения, чтобы как-то завладеть его вниманием. Затем он весело вскакивает и, пробормотав что-то себе под нос, объявляет: «Бедный мальчик хочет есть». Он стремительно бросается к своему столу и, немного поколебавшись, вытаскивает банан, лежавший между яблоком и сливой, и начинает снимать с него кожуру. Протянув затем банан Бродски, он помахивает очищенным плодом в нескольких дюймах от его лица.

Увы, жалобные завывания Бродски только усиливаются. Он вытягивает свою дряблую, в толстых складках кожи шею и крутит головой, явно не желая видеть то, что находится в нескольких дюймах от него, но стараясь не потерять из виду то, что продолжает притягивать его взгляд. Повернувшись к художнику, Беккер говорит:

– Так что ты думаешь, Лео? У тебя острый взгляд художника. Что-то на моем столе его расстраивает. Что это?

Лео Байрон – художник, но не святой – смеется со злорадным весельем.

– Я не знаю, что это за помеха, Ганс, но скажу тебе, из-за чего все его крики и завывания. Это все чертова куриная ножка, завернутая в алюминиевую фольгу, которая греется на радиаторе. Прекрасный натюрморт. Конечно, сначала и я подумал, что это яблоко, слива и банан, лежащие на твоем столе. По правде сказать, я даже подумывал повторить с ними натюрморт Сезанна. Но теперь нет. Эта чертова куриная ножка не только оригинальна как предмет для натюрморта, но и открывает новый взгляд на вещи. Новую форму. Я даже могу дать название: «Обед на службе». Это единственное, что… Черт, я должен это написать? Господи, если я смогу передать это на холсте, – продолжал он, подходя к радиатору и осторожно беря куриную ножку в свою огромную ладонь, – я превзойду не только Сезанна, но и любого другого, вплоть до Пикассо. Однако я убежден, что только художник способен так видеть. Черт меня подери, если я понимаю, как это удалось вашему уродцу.

Но я понял!

Как только я услышал его слова: «Это единственное, что… Черт, я должен это написать!», они зазвучали в моих ушах как молитва. И когда он поднял куриную ножку с радиатора и Бродски смолк, моя голова закружилась от этого ошеломляющего открытия. Я не мог дождаться конца дня, чтобы пойти к Бродски домой, чтобы провести с ним время наедине и насладиться моей радостью. Теперь же этот Беккер задерживает меня. Я услышал как будто издали.

– Да, кстати, Роберт, сегодня вы дежурите по «ЧП», не так ли? Не будете ли вы так добры проводить меня до метро после работы?

– Извините, мистер Беккер, – ответил я; голова у меня все еще кружилась, – но я планировал сегодня навестить Бродски.

– Но это же будет после пяти часов, Роберт? Вы что, собираетесь работать сверхурочно?

– За сверхурочные не платят, мистер Беккер. Но, как видите, Бродски требует всего внимания, которое я могу дать ему.

– Но я бы мог подождать, когда вы вернетесь в офис, Роберт, – уговаривает он меня. Голос выдает его. В нем звучит тревожная нотка. – Вы надолго задержитесь?

Я оборачиваюсь и гляжу ему прямо в глаза:

– Ответ на ваш первый вопрос – «нет», Беккер. А на ваш второй вопрос – «да».

ИТАК, БРОДСКИ ХУДОЖНИК! Он, должно быть, показывал мне это множеством способов, только я был так туп и слеп, что не понимал. Кем еще он мог быть? Что еще могли означать все его перемены настроений и внутренние порывы? У него взгляд художника. Он видит мир только в образах. Господи, какую боль и подавленность, должно быть, он испытывает каждый раз, когда видит красоту и не может ее передать. Я исправлю это, малыш. Все, что тебе необходимо, – это инструменты, чтобы творить. И я дам тебе их. Руки и, что более необходимо, пальцы у тебя будут.

Итак, где их найти?

Как я мог быть так слеп?

На помощь мне пришла Регина Дейли, наш медицинский работник. Большую часть недели я потратил впустую на медицинские библиотеки и всяческих физиотерапевтов и специалистов по реабилитации, которые либо забывали прийти в назначенный час, либо вообще не хотели терять со мной время. Кроме того, они знали меньше, чем я, а медицинские библиотеки предназначались для студентов, ученых и теоретиков, а не для людей с практическими интересами вроде меня. Но Регина Дейли направляет меня прямо к истоку. Не успел я ей и полслова сказать, как она вытаскивает из нижнего ящика своего стола «Каталог медицинского реабилитационного оборудования» и кладет его передо мной. Листая страницы, я чувствую, как дрожь пробегает по всему телу, будто меня пронзило стрелой. Это как раз то, что мне нужно.

– Где я могу достать этот каталог? – спрашиваю я взволнованно.

– В этом нет необходимости, – говорит она. – Возьмите мой. Вы можете держать его сколько вам нужно. За три с половиной года, что я здесь работаю, вы первый социальный работник, который продемонстрировал подлинный интерес к своему клиенту. Если вам удастся помочь хотя бы одному человеку, я с радостью распечатаю еще дюжину.

Мне не нужно было больше. И одного достаточно. Для меня этот каталог представлял более бесценное сокровище, чем все пьесы Шекспира, научные монографии и шедевры мировой литературы вместе взятые. Сегодня вечером я с волнением изучал эту книгу. Там оказалось даже больше, чем я ожидал. Все виды приспособлений, чтобы помочь Бродски реализовать свою судьбу. Перед тем как отправиться спать, я подумал: какое счастье, что я живу в век, когда человеческое тело и все его части так легко восполнимы. Только душу не восполнить ничем. Но это уже в моей компетенции. А не науки. Здесь мне помощь не требуется.