Их разместили в рест-хаусе[4]. Небольшие домики, разбросанные под гигантскими деревьями манго на просторной зеленой лужайке, предназначались обычно для правительственных чиновников, приезжавших в Обрко по делам. В каждом домике было по две комнаты.

Обычно пустующий, на этот раз рест-хаус был переполнен. Журналистам предоставили шесть комнат — три домика, в остальных разместились шумные крепкие парни в зеленой униформе с красными раковинами «Шелл» на рукавах.

Они веселой толпой вывалились из бара, разместившегося в домике, занятом администрацией рест-хауса, куда зеленые лимузины доставили журналистов из Уарри, и бурно приветствовали вновь прибывших, словно старых знакомых.

— Давай, ребята, располагайся! — кричали они, с пьяной фамильярностью хлопая их по плечам. — Веселее будет! Эти кафиры[5] еще попляшут под нашу музыку!

Петр узнал среди них нефтяников, прибывших в Уарри в один день с журналистской братией. Но ему показалось, что здесь были и кое-кто из тех, с кем он познакомился в Луисе — в бассейне аэропорта: правда, за несколько дней они обросли густой щетиной и явно отпускали бороды. Петру даже почудилось, что в шумной толпе промелькнул «малыш» Кувье, высокий бельгиец со шрамом на щеке.

— «Крестоносцы», — вспомнил он вслух, как назвали себя парни, плескавшиеся вместе с ним в бассейне.

— Что? — переспросил Войтович: как раз в этот момент он брал у клерка ключ от «шале номер шесть», забронированного канцелярией губернатора для него и Петра.

В баре, куда была открыта дверь из небольшого холла, было шумно и дымно. Оттуда доносились пьяные крики и хохот, солдатские ругательства — английские, французские, немецкие.

— Крестоносцы? — Войтович подкинул на ладони деревянную грушу красного дерева, к которой был прикреплен ключ, прищурился: — Крестоносцы… Псы-рыцари… Псы войны. Неужели ты видал где-нибудь нефтяников с такой выправкой?

Анджей кивнул в сторону бара:

— Ты обрати внимание на их лексику! Казарма на всех языках.

Снаружи затарахтел мотоцикл, двигатель его взревел и заглох, и почти сразу же, тяжело топоча по натертому воском полу, в холл вошел офицер-парашютист.

— Мистер Николаев? — крикнул он с порога.

Клерк за стойкой показал взглядом на Петра. Офицер понял его:

— Мистер Николаев?

Он перевел взгляд на Войтовича и замолчал, словно решая, как поступить.

Войтович прищурился, снял свое пенсне и не спеша принялся его протирать.

Офицер помедлил, потом поднес пальцы к берету:

— Его превосходительство просит господина советника прибыть к нему в резиденцию, как только господин советник изволит отдохнуть с дороги…

Петр закусил губу, покосился на Анджея. Тот поднял бровь.

— Его превосходительство просил передать, что церемония начнется в одиннадцать на стадионе. Подъем флага — в полночь. Через час сюда прибудет машина, выделенная в распоряжение господина советника. — Офицер опять помедлил, затем продолжал: — Может быть, господин советник желает что-нибудь сообщить его превосходительству?

«Пошел бы он к черту», — чуть было не вырвалось у Петра, но он сдержался.

И опять ему показалось, что он слышит голос Эбахона: «Они будут умирать, если только вы не будете благоразумны».

— Простите, сэр, — козырнул офицер. — Я забыл… его превосходительство выражает свое глубокое сожаление по поводу несчастья, случившегося с вашим коллегой в Уарри.

Мысль, что в смерти Шмидта виноват именно он, не выходила у Петра из головы. Эбахон не шутил!

И вот теперь, если Петр сделает ложный шаг, кто будет следующим? Мартин Френдли? Маленький японец, имя которого Петр так до сих пор и не удосужился узнать? Красавчик Монтини или усатый Серж Богар?

Петр тяжело вздохнул:

— О'кэй! Передайте подполковнику Эбахону… я к его услугам.

— Слушаюсь, господин советник!

Офицер козырнул и вышел из холла. Двигатель его мотоцикла взревел…

— Что ж, пошли, — равнодушно сказал Войтович, — тебе нужно отдохнуть…

Петр ожидал от него чего угодно: насмешливых вопросов, обиженного молчания, но не этого тона.

— Я все объясню, — устало сказал Петр, словно оправдываясь. — Понимаешь…

Анджей коснулся его локтя:

— Только не сейчас. Примешь душ, успокоишься. Может быть, я и тебе смогу что-нибудь посоветовать, а? Все-таки бывший солдат, и мне чаще доводилось общаться с подполковниками, чем тебе. И в ситуации посложнее.

Было уже темно. Короткие тропические сумерки промелькнули, будто их и не было. Просто кто-то щелкнул выключателем, и свет сменился густой темнотой, подсвечиваемой лишь тусклыми слабенькими лампочками, развешанными на редких столбах вокруг лужайки, на которой темнели домики рест-хауса.

…Машина, «выделенная господину советнику», прибыла, как и говорил офицер-посыльный, ровно через час.

К этому времени Петр, освеженный, взбодренный душем, уже сидел в кресле-качалке на крыльце шале и ждал развития событий. Войтович расположился тут же, усевшись на бетонных ступеньках, ведущих в дом, обхватив руками свои острые колени и прижавшись к ним подбородком.

Когда послышался гул подъезжающего автомобиля, а затем свет фар прорезал полумрак лужайки, Войтович поднял голову:

— Ни пуха ни пера!

— К черту! — отозвался Петр, вставая из кресла и глубоко вздыхая: он все еще не был до конца уверен, правильное ли решение приняли они с Войтовичем.

Зеленый «мерседес» медленно подкатил к шале и остановился, выключив фары. Солдат-шофер приоткрыл дверцу и высунулся из машины, стараясь разглядеть людей на крыльце.

— Господин советник? — неуверенно произнес он.

— Едем, — отозвался Петр, направляясь к машине. Солдат поспешно выскочил из-за руля и распахнул заднюю дверцу. Петр кивнул ему и молча полез в кабину. Дверца за ним захлопнулась, шофер все так же поспешно вернулся на свое место — и «мерседес» покатил по лужайке, мягко покачиваясь на неровностях, словно лодка на малой волне. Солдат осторожно вывел машину на шоссе, ведущее вниз, в каменную чашу города, и перед Петром открылся вечерний Обоко — скудная россыпь тусклых огоньков и лишь два ярких пятна белого света: эллипс городского стадиона и дом губернатора с гигантскими слоновыми бивнями, ослепительно сверкавшими в свете направленных на них прожекторов.

На этот раз городские улицы кипели жизнью. Горожане густыми толпами тянулись к стадиону, хотя было всего лишь около восьми и до одиннадцати времени оставалось еще достаточно. Но жители города предпочитали прийти заранее, чтобы занять места поудобнее.

Они шли целыми семьями — женщины с детьми, старики и старухи. Малыши спали, крепко привязанные к широким спинам мамаш, подростки целыми компаниями носились с веселым гвалтом, задирая друг друга и получая подзатыльники от взрослых. Торговки, могучие «мамми», несли на головах подносы с дешевыми сладостями, возбуждающими орехами кола, рассыпанными сигаретами и спичками, твердыми, как камень, галетами, пыльными жестянками португальских сардин, тронутыми ржавчиной баночками пастеризованного молока и длинными широкими палочками для чистки зубов.

У иных на головах красовались расписанные яркими цветами белые эмалированные ведра, прикрытые листьями бананов, с теплым мой-моем — огромными клецками, жареными кормовыми бананами — плантейном, кусками мяса, насквозь проперченными цыплятами. Продавцы пальмового вина вели за руль велосипеды, увешанные калебасами и сетками, в которых бренчали эмалированные миски, заменявшие покупателям стаканы.

В руках у многих были дешевые приемники, включенные на полную громкость и заполнявшие все вокруг задорными ритмами темпераментных танцев.

«Мерседес» медленно продвигался сквозь толпу, шофер отчаянно клаксонил, и горожане равнодушно оглядывались на него, не торопясь уступать дорогу.

Ворота, ведущие в сад, окружающий виллу губернатора, были распахнуты, около них стояло десятка полтора автомобилей самых разных марок.