— В середине июня? Значит, прошло уже больше месяца. Но, ради Бога, Майкл, объясни мне, почему ваша служанка всем отвечала, что она уехала к брату в Сан-Диего?

— Мы думали, что так будет лучше, Дайана. Прошу тебя, пойми, что никто — ни я, ни ее врачи — даже помыслить не мог, что ее заболевание не только затянется, но и станет тяжелее.

— Она совершенно не помнит, кто она?

— Мы сказали ей, кто она, — объяснил Майкл, — но сама она ничего не помнит. Она осведомлена обо всех подробностях своей жизни, но не помнит, как она прожила свою жизнь.

— Боже мой, я в это не верю. Ты не знаешь, отчего это произошло?

— Авария, — коротко ответил он.

— Но это же случилось больше года назад. Мне казалось, что худшее уже позади.

— Как оказалось, худшего мы не видели.

Джейн слышала их голоса так, словно они звучали в наэлектризованном пространстве. Слова с грохотом, как катящиеся камни, ударялись о ее барабанные перепонки и отскакивали, стихая, прежде чем она успевала понять их смысл. Только одно она знала твердо — говорили о ней. Теперь все они всегда говорили только о ней. И какое, в конце концов, значение имело то, что именно они говорили?

Она лежала на своем любимом диване-качалке и обливалась потом, но, несмотря на это, была от подбородка до пяток закутана в одеяло. А может, это не пот, а слюна, подумалось ей. Слюна тонкой струйкой стекала из угла полуоткрытого рта, но она даже не пыталась вытереть ее. Пусть это делают ее гости, которых Майкл теперь, после ее возвращения из госпиталя, во множестве приводил домой и заново представлял ее им. Сколько времени минуло с тех пор, как он привез ее домой? Несколько дней? Неделя?

Она улыбнулась, благодаря судьбу за то, что чувство времени вновь ускользнуло от нее. Думать. Думать о том, как совсем недавно она пыталась противостоять этому, как она злилась и сходила с ума от гнева, оттого что лекарства, которыми ее пичкали, делали один день похожим на другой, когда эти дни бесформенными комьями, как растаявший на солнце шоколад, плавно перетекали один в другой. Думать, как она противилась манящему забытью, которому в конце концов поддалась. Но зачем думать и ломать себе голову? Чтобы вспомнить ранящие подробности своей жизни, за которую она продолжала цепляться даже после того, как принесла в жертву жизни своей матери и своего дитя?

После безобразной сцены в госпитале Майкл привез ее домой. Она вспомнила сочувственные лица врачей и сестер, вспомнила, как Майкл рассказывал доктору Клингеру, что полностью контролирует ситуацию, что он немедленно свяжется с доктором Мелоффом, как только тот вернется из отпуска, вспомнила, как Майкл повторял, что отдых, как он полагал, явится для нее лучшим лекарством.

Она не пыталась протестовать. Мысль о том, что она найдет надежное убежище в постели, вдруг показалась ей заманчивой и привлекательной. Ее почти физически потянуло заползти под одеяло, устроиться там поудобнее и навеки исчезнуть. В тот момент ей захотелось умереть, и ее тело, против ее воли, содрогнулось при этой мысли.

Она перестала сопротивляться лечению и безропотно глотала все таблетки, которые ей давали, и сама подставляла руку для уколов, чувствуя, что в теле появилось знакомое онемение, пронизывающее ее до кончиков пальцев, наполняющее мельчайшие поры, обволакивающее мозг и создающее плотную, почти осязаемую подушку между ее сознанием и внешним миром. Она стала радоваться любому неприятному ощущению, которое вызывали лекарства, она почти наслаждалась от мышечных спазм, которые снова начали ее преследовать, потому что воспринимала это, как заслуженное наказание за ту боль, что она причинила другим, даже капли слюны, беспрестанно стекавшие по ее подбородку, казались ей драгоценными жемчужинами.

Теперь наконец все обрело смысл.

Деньги. Кровь. Пэт Рутерфорд.Теперь ясно, почему это имя было записано на клочке бумаги, а не в записной книжке, где его мог увидеть Майкл. Поначалу ей было интересно, искал ли ее тот человек, проявил ли он желание узнать, что с ней произошло. Может, в тот день они собрались вместе бежать? Или эта встреча должна была положить конец их отношениям?

Эти вопросы перестали волновать ее, когда она вновь начала принимать лекарства. От этого ей стало легче. Что толку задавать себе вопросы, на которые все равно нет ответов? Даже Майкл не смог сказать ей, что произошло с ней до их драки, когда она сбежала, попытавшись убить его медным восточным сосудом. То, что она пыталась убить мужа, ее больше не удивляло и не шокировало. Разве не убила она до этого свою мать и свою дочь?

Джейн доводила себя до умопомрачения, постоянно вызывая в своем воображении образы маленькой девочки, многократно виденные ею на глянцевых страницах фотоальбомов: вот она перед глазами — прелестное дитя с застенчивой улыбкой и любопытными глазками; вот она в разных туфельках — красной и синей; вот она нюхает низко свисающую ветку сирени; вот она держится за руку отца и одновременно жмется к матери. От Эмили теперь осталась лишь память, подумалось Джейн, но она сама лишена даже этого утешения.

Сколько раз за последние несколько дней перебирала она в памяти подробности событий прошедшего месяца. Сидя в солярии и наблюдая, как по утрам, после восхода солнца, на пол из окна падают квадратики света, похожие на нарезанный ломтиками пирог, как эти квадратики перемещаются, растут, а затем, с наступлением темноты, исчезают, она шаг за шагом восстанавливала в памяти свои действия с того момента, когда Майкл привез ее из госпиталя и она переступила неузнаваемый порог своего дома. Это был шаг в ее прошлую жизнь, и ей оставалось только гадать, что сулит ей это возвращение. Она усмехнулась, ощутив, как невидимая удавка сжала горло. В самых ужасных кошмарах, в самых невероятных сновидениях она не смогла бы увидеть немыслимого и безнадежного сценария, преподнесенного ей реальностью.

Она видела себя как бы со стороны — вот она входит в гостиную, приближается к пианино, вот ее пальцы касаются клавиш, и она слышит старую мелодию Шопена; вот те же самые пальцы подносят к ее глазам фотографии; вот три групповых снимка — на них дети, построенные аккуратными рядами по росту. Впереди маленький мальчик с доской, на которой написано, кто они такие — Арлингтонская частная школа. Джейн улыбается, глядя на хорошенькую девочку с длинными светло-каштановыми локонами и огромными глазами. Девочка одета в желтое платьице и гордо стоит в последнем ряду; вот та же девочка, только годом старше — волосы собраны в хвостик, она высока и горделива; вот она же на третьей фотографии — волосы свободно распущены, в платье из ткани в черно-белую клетку, улыбка уже не столь самоуверенная, во взгляде появилась осмотрительность. Такая вот последовательность — младшая группа детского сада, старшая группа, первый класс школы, фотографии второго класса нет. «Думаю, что мы просто не получили этого снимка, — сказал ей тогда Майкл, — должно быть, Эмили болела».

Почему же, по какой причине, ей не показалось странным, что самые свежие фотографии Эмили были годичной давности? Ведь если в семье стремятся запечатлеть каждое движение, каждый вздох ребенка, то весьма подозрительным должно показаться отсутствие фотографий, отражающих целый год жизни. Джейн поняла, что просто не хотела об этом думать. Она не была готова к встрече с тем кошмаром, в который превратилась ее жизнь, она не могла встретиться лицом к лицу с катастрофой, которую сама же и устроила, она уклонилась от уплаты пени за отнятые ею жизни.

«Меня надо уничтожить, — думала она. — Усыпить, как больную собаку. Одна смертельная инъекция — и конец всем мучениям». — Она потерла то место на руке, куда Майкл только сегодня утром сделал очередной укол.

Она вспомнила о своих подозрениях относительно Майкла, о своей убежденности в том, что он обдуманно и намеренно пытается лишить ее разума, тогда как он изо всех сил старался помочь ей найти его.

Вот и сейчас он кого-то привел к ней. После того как он неделями отказывал ей в просьбах увидеться с самыми близкими друзьями, Майкл решил показать всем, в каком аду он живет. Сначала он позвал Сару и Питера Таненбаум, и они сразу же пришли. Сара разрыдалась при одном взгляде на Джейн, а Питер, разговаривая с Майклом, старался не смотреть в ее сторону.