Помилуйте, для чего же тогда нужны окна, вы, старая глупышка, — Майлз берет веселый, шутливый, слегка язвительный тон с ужасной женщиной, — если не для того, чтобы смотреть в них?

На что отвратительные челюсти изрекают:

— Майлз, этот вопрос я оставляю тебе.

Как будто деревянные ставни способны уберечь от самой неистовой любовной жажды.

Бедная проклятая душа: теперь уже все ее видели.

Она блуждает по дому то наверху, то внизу, то в открытых балконных дверях, выходящих на пышные остролистые белоснежные георгины… Этот плачущий крик принадлежит ей. Вздох, вырванный из нее… женщины, плачущей по своему потерянному ребенку или ее собственной угасающей душе. Почему так происходит, что «Святая Выдра» всегда между ней и Флорой… всегда! Совсем недавно тоже, с Новым Заветом в руках.

В то утро Джесел оказалась за свои столом в классной комнате. Она издает слабый стон. Руки на столе, а голова, отяжелевшая от горя, лежит на них, лицо спрятано, глаза воспалены от слез отчаяния и недоумения. От резкого вздоха она очнулась. Встает, качаясь, и поворачивается, чтобы увидеть своего врага в шести футах от себя. «Святая Выдра», согнувшись в пояснице, как инвалидка, подняла руки, как бы отгоняя дьявола, но бесцветные глаза презрительно сощурены от несомненного отвращения. Бледный нависший лоб, тонкие губы.

— Изыди! Это место не для тебя! Гнусный, бессловесный ужас!

Если раньше Джесел настояла бы на своем, то теперь, видя ненависть в чужих глазах, она ослабела, она беззащитна. Она не может протестовать и чувствует, как растворяется, сдается своему противнику, который кричит ей вслед в экстазе триумфа совершенно безжалостным пронзительным, резким голосом:

— И не возвращайся никогда! Никогда, никогда не смей возвращаться!

Теперь еще с большим усердием и рвением «Святая Выдра» настойчиво расспрашивает бедную Флору: «Флора, дорогая, ты ничего не хочешь мне рассказать?» Или: «Флора, дорогая, знаешь, ты можешь сказать мне: я видела ужасную вещь, я уверена». И уже совсем невыносимо: «Дитя мое, ты также можешь сознаться! Я разговаривала с твоей „мисс Джесел“, она мне все сказала».

Джесел — свидетель, хотя и невидимый и бессильный свидетель того, как наконец терпение Флоры лопается. Ее рыдания, ужасным эхом дрожащие в катакомбах под огромным Домом Блай, подобны рыданиям бесчисленного множества детей.

— Нет, нет, нет, нет! Я не видела! Не знаю! Не знаю, о чем вы! Я ненавижу вас!

Джесел бессильна вмешаться, даже увидев, как отчаявшееся дитя схвачено рукой миссис Гроуз.

Какая горькая ирония в том, что Джесел благодарна за это своему старому врагу, миссис Гроуз.

К рассвету я прекращу свое существование. Я всего лишь воспоминание ночи.

Старый дом гудел до самого основания от неистовых воплей ребенка, от ее гортанных богохульных и непристойных выкриков. Миссис Гроуз с другой служанкой, сопровождающие Флору в Лондон, где она будет находиться под наблюдением известного детского врача, вынуждены время от времени закрывать уши руками, сгорая от стыда.

Миссис Гроуз слезно вопрошает:

— Где этот ангел набрался таких выражений?

Конечно, «Святая Выдра» останется, чтобы заботиться о маленьком Майлзе. Она потрясена… печально недоумевает… взбешена… внезапной потерей Флоры, но не намерена потерять Майлза.

Она тоже девственная дочь сельского священника-методиста. Стоя на коленях, умоляя Отца нашего о силе в борьбе с дьяволом, она читает Новый Завет ради утешения и укрепления духа. Разве наш Спаситель не изгонял злых духов из бесноватых? Разве Он, по велению Своему, не поднимал мертвых из могилы. В мире, где идет яростная борьба духа, возможно все.

— Майлз, дорогой! Где ты? Отзовись, пора начинать урок!

Далеко внизу, в темных сырых катакомбах, его любимая Джесел с разбитым от горя сердцем. (Квинт не был ее мужем, но ощущает потерю, как муж, половина его души растерзана.) Питер Квинт слышит, как гувернантка ходит из комнаты в комнату, удивительно тяжело ступая на каблуках. Голос у нее как у грача, пронзительный, настойчивый.

— Майлз? Майлз?

Трясущимися пальцами Квинт готовит себя к последнему противостоянию. Он воспринимает себя как фигуру драматичную, или это может быть соотношение: вот Бог, а вот Дьявол, это обман, это должен быть обман, в противном случае не остается выхода… Скосившись на свое бледное отражение в осколке зеркала, он пытается преобразить седеющую бороду или придать ей прежний вид, вспоминая с томлением в паху, как бедный Майлз обнимал его за колени, прижимаясь к нему лицом.

Насколько греховно дарить и принимать любовные ласки?

Джесел сгинула. Растворилась, испарилась, как молочно-мутный утренний туман испаряется на рассвете. Его возлюбленная Джесел! Девушка с «шотландским завитком» и девственной плевой, которую так трудно было сломать! Всего лишь облачко разрозненных молекул, атомов?

Эта разрозненность и есть Смерть. В сравнении с которой Переход всего лишь увертюра. В Блае их удерживала только страсть, нежелание любви расстаться с любимыми. Страсть удерживает Квинта здесь. Этот факт ошеломил его. Всего лишь молекулы, атомы? В то время как мы любим так страстно? Он видит тоскующее лицо Майлза, чувствует его застенчиво настойчивые и осторожные ласки.

Он готовится к встрече с врагом.

Тяжело дыша, как зверь, с мокрыми от росы ногами Квинт вглядывается сквозь грязные окна. Там внутри наконец выследили бедного Майлза. «Святая Выдра» нашла его в библиотеке на первом этаже, уютно затаившимся в глубоком кресле, повернутом в угол комнаты со сводчатым потолком, куда никто (даже хозяин в свои редкие визиты) давно уже не заходил. Это место для джентльмена, нечто вроде мавзолея, с темными дубовыми панелями, увешанными портретами патриархов, давным-давно обратившихся в прах и забытых. Двенадцатифутовые книжные полки до потолка, забитые старыми покрытыми плесенью книгами. Огромные, в кожаных обложках и с золотыми обрезами тома выглядят так, будто их не открывали столетиями. Какая несуразица — и в этом мраке, свеженький десятилетний Майлз с быстрой небрежной улыбкой!

Белогубая «Святая Выдра», подбоченясь, спрашивает Майлза, почему он «спрятался» здесь, почему затаился в кресле, поджав ноги, и сидит так тихо, «когда, как тебе известно, я все зову, и зову тебя?»

Майлз смотрит в окно, едва заметное движение глаз, и весело отвечает: «Я просто зачитался…» — показывает гувернантке несуразно-тяжелый антикварный том на коленях — Directorium Inquisitorum.

«Святая Выдра» сухо отвечает:

— С каких это пор, мой мальчик, ты стал читать по латыни ради удовольствия?

А Майлз очаровательно хихикнул:

— Моя дорогая, я читаю по латыни, как и все… ради муки.

«Святая Выдра» хочет снять Directorium Inquisitorum с колен Майлза, но мальчик шаловливо выпрямляет их, и тяжелая книга падает на пол в клубе пыли. Майлз бормочет:

— О! Извините.

Майлз снова смотрит в окно. «Квинт, ты здесь?»

Квинт глядит, не отрываясь, в надежде встретиться с ребенком глазами, но проклятая гувернантка встает между ними. Как бы ему хотелось задушить ее голыми руками! Она сразу начинает выспрашивать Майлза настойчиво, но с мольбой:

— Скажи мне, Майлз, твоя сестра общалась с этой ужасной женщиной, да? С моей предшественницей? Именно поэтому Флора так ужасно, трагически больна, да?

Но хитрый Майлз сразу все отрицает, он даже не знает, о чем говорит «Святая Выдра». Он начинает вести себя как маленький ребенок, гримасничая и извиваясь, отклоняется от «Святой Выдры», когда она пытается его схватить. И снова глаза его украдкой устремляются к окну. «Квинт, черт тебя побери, где ты? Помоги мне!»

«Святая Выдра» поймала его, как змея. Ее бесцветные близорукие глаза светятся миссионерскими добрыми намерениями.

— Майлз, дорогой, только скажи правду, ты знаешь, и не лги. Ты разобьешь сердце Иисуса и мое сердце, если солжешь. «Мисс Джесел» соблазнила бедную Флору, это так? А ты, что известно тебе о «Питере Квинте»? Его не надо бояться, если ты все мне расскажешь.