Когда она проходила мимо музейных охранников, годами она делала это бессчетное число раз, Джулия ощущала странное головокружение, не смела поднять на них глаза, не то чтобы улыбнуться или поприветствовать по имени, как обычно. Нет. Не смотри. Лучше не знать.Отчетливо вспомнив последний кошмар (кухня в научном Центре? Но почему кухня? И было ли насильников много?), она не могла отделаться от мысли, что помимо ее воли она обладает странной силой разрушения, потому что, когда мужчины приближались к ней, когда осмеливались лишь коснуться ее, то жестоко наказывались уничтожением: исчезали.

Они того заслуживали. Животные.

Да. Но Джулии не хотелось ничего подобного, никакой жестокости. Конечно, она не хотела, чтобы такое происходило. Она не была мстительной. Она не была истеричной.

В то утро куратор назначил Джулии встречу с гавайским скульптором, выставку работ которого планировали в музее. Нервно изучая, слайды скульптур и задавая ему, по ее мнению, дружелюбные вопросы, она вдруг поняла, что он пристально на нее смотрит, даже хмурится, сидя на краю стула, наклонив голову так, что выглядит весьма агрессивно. (Или он был застенчив? Неловок? Социально неустроен?) Джулия, моргая, глядела на массивные, уродливые, непотребные глыбы необработанного металла, которые представляли «искусство» скульптора и не вызывали никаких идей или мыслей. Сознание ее помутилось. Испарилось. В утробе заходили волны отчаяния. Она шевельнула рукой, скульптор сделал то же самое, как в зеркале. «Передразнивает?» У него были восточные черты, и в то же время европейские, кожа смуглая, словно загорелая, глаза как будто полузакрыты.

«Кто вы? Я вас знаю? Вы знаете меня?»

Джулия расспросила скульптора о его прошлом. Он отвечал скупо, односложными словами, потом вовсе замолчал, уставившись на нее. На столе у Джулии была медная лампа, небольшая, но увесистая. Незаметно, все больше наполняясь страхом, она смерила расстояние между лампой и своей правой рукой. «Если только посмеешь испугать меня». Теперь ее пульс бешено бился, и она поняла, что он хорошо знал о ее состоянии. Когда она, как бы невзначай, вытерла пот с верхней губы, скульптор повторил движение, передразнив, потом вздохнул и вытер рукавом своего хлопчатобумажного пиджака пот со лба. Их глаза встретились.

«Нет. Опять. Ни за что».

Когда скульптор был готов ринуться вперед — Джулия почувствовала, что он готов ринуться, — она вдруг встала, схватила лампу, чтобы защищаться и, запинаясь, произнесла:

— Спасибо! Вы можете идти! Вы достаточно рассказали! Пожалуйста, заберите слайды!

Скульптор разинул рот, с его лица мигом слетела вся ирония и мужское нахальство, даже смуглость его лица побледнела.

— Просто уходите! Быстро! Пока не поздно! — крикнула Джулия.

Именно это он и сделал, мгновенно сметя со стола в сумку свои слайды.

Джулия огляделась. Стены, окна, знакомая комната. Ничего не изменилось. Все по-прежнему. Она на прежнем месте. Именно там, где была. (Дрожащая у стола, с тяжелой медной лампой, прижатой к груди.)

«Если я не здесь, то где же? А если я здесь, то кто я?»

Она рыдала, она потеряла всякий стыд, открывая свое сердце тому, кто мог помочь.

— Доктор, я так боюсь потерять рассудок! Уверена, что приближаюсь к нервному срыву… к сумасшествию!

Доктор Фитц-Джеймс сочувственно улыбнулся, но с некоторым сомнением.

— «Приближаетесь», Джулия?

Джулия уставилась на него, удивленно моргая. Как плохо выбрано слово. Можно приближаться к точке во времени или в пространстве, можно, например, приближаться к бездне. Но можно ли приблизиться к чему-либо столь неосязаемому, как нервный срыв?

Заикаясь, она произнесла:

— Доктор, у меня бывают такие сны! Такие отвратительные, ужасные, непристойные сны! А теперь они переходят в реальность… вот чего я больше всего боюсь. — Она помолчала, промокая глаза бумажной салфеткой, чувствуя вдумчивый взгляд доктора Фитц-Джеймса. Он был общепризнанным квинстонским врачом, — не психиатром, не психоаналитиком, — но терапевтом с репутацией доброго, знающего, современного, интуитивно-проницательного, с особенным талантом понимать женщин. Совершенно неожиданно доктор Фитц-Джеймс напомнил Нормана Меттерлинга, не столько по манере, сколько внешне. Там, где Норман был рассеян и мечтателен, доктор Фитц-Джеймс был чрезвычайно внимателен, почти осторожен. Джулия знала, что он впитывал каждое ее слово, когда она говорила.

— И эти сны не мои, на самом деде… они похожи на сны другого человека. Сумасшедшей женщины.

— Неужели, Джулия! Но откуда вы знаете!

— Откуда я… знаю?

Вкрадчиво, сложив вместе концы своих коротких, толстых пальцев, доктор Фитц-Джеймс произнес:

— Когда люди видят сны, они вне сознания, следовательно, они не могут быть уверены. — Он улыбнулся, словно разговаривал с ребенком или со слабо соображающим человеком. — Это известная загадка… Откуда мы знаем, что не спим, когда мы бодрствуем? Где доказательства? Материальный мир кажется нам реальным… — Он сильно ударил костяшками пальцев по столу так, что Джулия, чьи нервы были натянуты, как тетива, вздрогнула. — И поэтому, несомненно, так оно и есть. Но… существуем ли мы, как нам кажется? И кто мы? — Он сделал паузу ради драматического, эффекта. Джулия почувствовала себя совершенно беспомощной. — И когда мы пробуждаемся, Джун… извините, Джулия… и сознание возвращается, воображаемое Яисчезает, безвозвратно. Поэтому… как мы можем узнать о том другом Я?О снах, которые оно вызывает?

Как он был похож на Нормана Меттерлинга: пряди седеющих волос, широкое, несколько тяжеловатое лицо, светло-голубые глаза за толстыми линзами. От него исходило ощущение абсолютной и неизменной логики. Неопровержимой!Но доктор Фитц-Джеймс был на несколько лет моложе Нормана Меттерлинга, его большое тело было не полное, но более мускулистое, в голосе слышалось мужество, которое успокаивало Джулию и одновременно беспокоило. Ибо, будучи логичен, как подобает терапевту, был ли он так же честен?

Вытерев глаза, Джулия сказала тихо, но упрямо:

— Что бы там ни было, доктор, знаю я или нет, я ужасно расстроена. Я боюсь заснуть. У меня было что-то вроде простуды с высокой температурой. В музее, где я работаю, произошло недоразумение, и мне пришлось взять больничный на некоторое время. Все, что я могу сделать днем, — это вести домашнее хозяйство так, чтобы Норман не догадался, что что-то не так. Он будет убит, если узнает, ведь он полностью зависит от меня.

Теперь, когда факт был оглашен, Джулия поняла, что, возможно, это был центральный факт ее существования как жены. Доктор Фитц-Джеймс, поднявшись с места и ведя Джулию в смотровую комнату, говорил все тем же терпеливым, но скептическим голосом:

— Ну, Джулия, вам, женщинам, следует помнить, что определенные «факты» не более чем мимолетные настроения, игра нервов… чистое воображение. Ваши сны, моя дорогая, и вызванное ими отвращение «нереальны»… а значит не имеют значения.

Джулия вошла в смотровую комнату, которая была ярко освещена и по-больничному прохладна. С детства она боялась осмотров, даже понимая их необходимость. «Если я буду хорошей и послушной, мне помогут? Полюбят?»

Она прошептала:

— Не имеют значения?

Доктор Фитц-Джеймс засмеялся.

— Не могут быть наравне с реальными фактами.

На это Джулия ничего не могла возразить. Она стала раздеваться, трясущимися пальцами снимая верхнюю одежду, затем, дрожа, лифчик и трусики, благодарная, что доктор Фитц-Джеймс отвел глаза. На смотровом столе лежал бумажный халат, в который Джулия быстро нырнула. «Если я буду хорошей? Послушной?» Но, как она сказала врачу, ее немного знобило. За последние ночи она спала всего несколько часов, аппетита тоже не было никакого. Как же она надеялась, что доктор Фитц-Джеймс найдет физическую причину ее недомогания! От которого она могла бы принимать таблетки — самое эффективное решение.