К нынешнему дню я перебрал долларов триста с лишним, и если это выплывет прежде, чем я сумею закрыть недостачу…

Выругавшись под нос, я щелчком отбросил окурок во двор. А повернувшись к двери, увидел ее – девушку.

Думаю, ей было чуть за двадцать, хоть я и не большой мастак определять женский возраст на глаз. Копна волнистых светлых волос, скорее обрезанных, чем подстриженных, а глаза темные; возможно, это и не самые большие глаза из всех, что я видел у девушек, но на ее тонком белом лице они казались огромными.

На ней был белый халатик – из тех, что носят официантки и парикмахерши. В глубоком V-образном вырезе было на что посмотреть. Но чуть ниже – м-да… В сельскохозяйственном колледже (у меня была там пара клиентов) о ней сказали бы, что молока с нее будет побольше, чем мяса.

Она распахнула дверь. Я подхватил чемодан с образцами и вошел.

Девушка так и не произнесла ни слова – ни раньше, ни сейчас. Не успел я войти в дом, как она уже отвернулась и зашагала по коридору. Плечи ее были опущены, словно при ходьбе она склонялась вперед. Я последовал за ней, думая о том, что, хотя корма у нее не ахти какая крупная, форма этой кормы меня вполне устраивает.

Мы прошли через гостиную, столовую, кухню. Она впереди, а я за ней, причем довольно быстро, чтобы не отстать. Старухи и след простыл. Слышались только звуки наших шагов да раскаты грома.

У меня неприятно, болезненно заныло под ложечкой. Если бы не острая нужда продать наконец хоть что-нибудь – плюнул бы и ушел.

В кухне был боковой выход. Девушка скользнула туда, а я следом, стараясь держаться поближе и не сводя с нее глаз. Я хотел ей что-то сказать, но, черт подери, не знал, что именно.

Спальня оказалась маленькая – скорее, просто комната, где стояли кровать и умывальный столик со старомодным тазиком и кувшином. Шторы задернуты, но свет все равно просачивался по краям.

Девушка закрыла дверь и, повернувшись ко мне спиной, начала возиться с поясом халатика. Тут я, конечно, сообразил, в чем дело, но, проклятье, было уже поздно. Слишком поздно ее останавливать.

Халатик упал на пол. Под ним ничего не было. Она повернулась ко мне.

Я не хотел смотреть. Мне стало тошно, и больно, и стыдно – а меня не так-то просто заставить устыдиться. Но я ничего не мог с собой поделать. Я должен был посмотреть на нее, даже если это будет последнее, что я увижу в жизни.

На теле у нее был поперечный след, как от горячего утюга. Или от удара палкой. Или розгой… И капля крови…

Девушка стояла, опустив голову, и ждала. Зубы она стиснула, но я все равно заметил, что у нее дрожит подбородок.

– Боже мой, – сказал я. – Боже мой, милая…

Тут я наклонился и поднял халатик. Потому что я хотел ее, – пожалуй, я хотел ее с той самой секунды, когда увидел ее у двери, точно портрет, озаренный молнией. Но я бы не стал брать ее силой, даже если бы мне за это заплатили.

И тогда я попытался снова закутать ее в халатик, но, судя по тому, как все обернулось, не очень-то преуспел в этом деле. По крайней мере, на тот момент. Я возился с проклятой тряпкой и просил девушку не плакать, приговаривая, что она малышка и сладкая деточка и что я ни за что на свете не причиню ей вреда. Наконец она подняла на меня глаза, и, похоже, мое лицо ей понравилось так же, как мне – ее.

Она склонилась ко мне, тесно прижалась и спрятала голову у меня на груди. Она обвила меня руками, а я обвил ее. Мы стояли вместе, отчаянно ухватившись друг за друга; я поглаживал ее по голове и твердил, что плакать, черт возьми, совершенно не о чем. Я повторял, что она малышка и милая деточка и что старина Долли Диллон о ней позаботится.

Теперь, когда я все это вспоминаю, мне становится смешно до чертиков. Точнее, странно. Парень вроде меня облапил в спальне голую женщину, но даже не думал о том, что она голая. То есть я просто думал о ней, забыв о ее наготе.

И все же это было так. Да, именно так и было. Могу поклясться на целой стопке Библий.

В конце концов мне удалось ее успокоить. Я помог ей одеться, мы сели на край постели и стали перешептываться.

Ее звали Мона, а фамилия у нее была такая же, как у тетки, – Фаррел. По крайней мере, так она считала. Она знала только то, что ей рассказала старая стерва. Мона не помнила, чтобы когда-то жила с кем-то еще. Она не знала, есть ли у нее другие родственники.

– Что бы тебе не смыться отсюда? – спросил я. – Старуха не сможет тебя остановить. А если даже и попробует, ей мало не покажется.

– Я… – Она неопределенно мотнула головой. – Я не знаю, что делать, Долли. Куда идти. Я… я просто не знаю.

– Проклятье, да делай хоть что-нибудь, – настаивал я. – Ты можешь заняться чем угодно. Устроиться официанткой в забегаловку. Билетершей в кинотеатр. Продавщицей. Убирать дома, если ничего другого не сможешь найти.

– Я знаю, но… но…

– Но что? Ничего сложного, детка. Не хочешь говорить ей, что уходишь, так и не говори. Просто свали отсюда и не возвращайся. Ты же выходишь на улицу время от времени, правда? Она ведь не держит тебя взаперти круглые сутки?

Сперва она мотнула головой – нет, мол, – а потом кивнула, соглашаясь. Она частенько выходила из дому – выбиралась в окрестные магазины и даже в город за покупками для старухи.

– Ну вот видишь, – сказал я.

– У меня н-не получится, Долли…

Я вздохнул. Ведь я догадывался, что она не сможет. Она была слишком подавлена и напрочь лишена уверенности в себе. Вот если бы кто-то забрал ее отсюда и помог встать на ноги…

Мона смотрела на меня с виноватым видом. Кротко. Глаза ее умоляли. Я уставился в пол.

Чего, черт возьми, она от меня ждет? Я и так уже сделал для нее куда больше, чем следовало.

– Что ж, – сказал я, – на время твои проблемы решены. Я оставлю здесь это столовое серебро. Старуха не узнает, что… что… в общем, она пока оставит тебя в покое.

– Д-Долли…

– Называй меня лучше Фрэнком, – попросил я, стараясь увести разговор от важной темы. – Долли, – сказал я, смеясь над самим собой. – Чертовски подходящее имя для такого здоровенного урода, как я, верно?[1]

– Ты не урод, – возразила она. – Ты краса… Поэтому тебя так прозвали? Потому что ты такой… такой?..

– Да, – согласился я. – Чертовский красавец, чего уж там. Чертовский дуболом – такой уродился, таким и помру.

– Ты добрый, – сказала она. – Я ни разу в жизни не встречала доброго человека.

Я заверил ее, что мир полон добрых людей. Конечно, мне пришлось бы туго, попроси она доказательств, но я все равно так сказал.

– У тебя все будет хорошо, как только выберешься отсюда. Всего один шажок, милая. Помочь тебе его сделать? Давай я скажу копам, что…

– Нет! – Она так крепко сжала мне руку, что я чуть не подпрыгнул. – Нет, Долли! Обещай!

– Но, детка, – возразил я, – все это ерунда, что там старуха тебе вкручивала. Они ничего тебе не сделают. Это она будет…

– Нет! Они мне не поверят! Она скажет, что я лгала, и заставит меня в этом признаться, а п-потом… потом, когда мы останемся одни…

Она осеклась, испуганно замолчала. Я снова обнял ее.

– Ладно, милая, – сказал я, – придумаю что-нибудь еще. Ты просто сиди тихо и… – Я прервался на полуслове, вспомнив, как быстро старуха предложила мне свою племянницу. – Тебе когда-нибудь приходилось делать что-то в этом роде, Мона? Она заставляла тебя?

Мона ничего не ответила, только кивнула. К нежной белой коже ее лица прилила кровь.

– Просто с людьми, которые заворачивали к вам, как я?

Она снова с усилием кивнула:

– В-в основном…

Это меня обрадовало – понимаете, о чем я? Тетка могла нарваться не на того парня – то есть как раз на того – и мигом очутилась бы за решеткой.

– Что ж, больше не заставит, – сказал я. – Нет, я тебя, конечно, не выдам. Пусть старуха думает, что все идет как намечено. В этом вся штука, понимаешь? Мол, я вернусь, и не раз, с кучей других красивых вещей и не хочу, чтобы тебе надоедали.