На дворе ему попался Флавий, также вызванный к императору, и дальше они пошли вместе.

Двое молодых трибунов, дежуривших в передней комнате императорских покоев, поглядели на них с интересом. Судя по всему, весть о том, что они поймали и привели утром сакса, облетела всю крепость. Один из трибунов встал и исчез во внутреннем помещении, тут же вернулся и отступил в сторону, оставив дверь открытой:

— Входите, император готов принять вас.

Караузий с момента своего приезда, видимо, успел лишь снять хохлатый шлем и тяжелый, заляпанный грязью плащ. Когда друзья вошли в комнату, он стоял у стола, заваленного бумагами, и держал в руках развернутый свиток. При их появлении император поднял голову:

— А-а, это опять вы. Комендант сообщил, что у вас ко мне неотложное дело. Должно быть, оно и вправду очень важное, раз не может подождать до утра. Час поздний.

— Да, цезарь, дело очень важное. — Флавий отсалютовал. Дверь у них за спиной закрылась, и взгляд Флавия устремился мимо императора — на высокую фигуру, полулежавшую на ложе в дальнем, зато пенном углу.

— Цезарь, мы хотели бы поговорить с тобой наедине.

— Если дело действительно важное, Как вы считаете, то говори прямо, без обиняков. Или, может, ты ожидаешь, что я по твоему велению прогоню главного среди моих министров, как пса в конуру?

Юстин, стоявший за плечом Флавия, почувствовал, как тот напрягся, почувствовал, как зреет в нем решимость.

— Будь по-твоему, цезарь, я скажу прямо. Сегодня утром мы двое лежали в засаде в тростниках около старых рыбачьих хижин и ждали уток. Оттуда мы наблюдали встречу между одним из Морских Волков и неким человеком из нашего лагеря. Из-за далекого расстояния мы, к сожалению, не смогли расслышать всего разговора.

Караузий отпустил свиток, и он, щелкнув, свернулся.

— Это я уже знаю от коменданта Урбана, — сказал он. — Что же удалось вам разобрать из их разговора?

— Не слишком много. Сакс, видно, упрекал нашего за то, что тот опоздал, а тот сказал: «Знаю, когда уже рассвело, ходить опасно. Я бы пришел раньше, если бы мог, ради себя самого. Рискую-то больше я. Тебе надо только залечь, пока за тобой не придет „Морская колдунья“». Приблизительно так, насколько я запомнил. Затем он сказал: «А теперь передай тем, кто тебя послал…» Но тут они отвернулись, и мы дальше не расслышали.

— А этот… человек из нашего лагеря… Вы сказали коменданту, что не узнали его. Это правда?

Долю секунды стояла звенящая тишина. Затем Флавий ответил:

— Нет, цезарь, неправда. — Так кто же он? — Главный среди твоих министров. Аллект.

Слова упали в тишину, словно камень в пруд. Юстин кожей ощутил, как от них в затаившейся тишине расходятся круги, шире, шире, и вдруг все расплескалось, смешалось, когда Аллект вскочил со своего места, издав восклицание — не то ярости, не то изумления.

— Коша Беа! ¹Если это шутка…

— Это не шутка, — прервал его Флавий. — Даю слово.

Голос цезаря упал между ними, как обнаженное лезвие:

— Я хочу полной ясности. В чем, собственно, ты обвиняешь Аллекта?

— В тайных переговорах с Морскими Волками, нашими противниками.

— Так, теперь по крайней мере все ясно. — Караузий обратил ледяной взгляд на Юстина: — Ты высказываешь то же обвинение?

Во рту у Юстина неприятно пересохло, но он ответил:

— Я видел то же, что видел Флавий, мой сородич. Я высказываю то же обвинение.

— И что скажет в свою защиту Аллект, мой главный министр?

Аллект, казалось, преодолел удивление, осталась одна ярость.

— Это так… так невероятно. Я просто теряюсь… я не нахожу слов! Неужели и в самом деле я должен защищаться от столь чудовищного обвинения?

Караузий невесело засмеялся отрывистым смехом:

— Пожалуй, нет. Флавий безотчетно сделал шаг вперед:

— Цезарь, тут замешано не только наше слово. В камере заперт наш пленник, вели привести его сюда, он окажется лицом к лицу с Аллектом, и тогда можно будет выяснить правду.

— Так… оказывается, все продумано с большой тщательностью! — воскликнул Аллект, но голос Караузия заглушил конец фразы:

— Центурион Аквила, будь добр, открой дверь позади себя и позови сюда трибуна.

Флавий повиновался. На пороге показался трибун:

— Что прикажешь, цезарь?

— Мне нужен заключенный из… — Караузий повернулся к Флавию, и тот ответил на немой вопрос:

— Камера номер пять.

— Слышишь, трибун Випсаний? Немедленно привести заключенного из пятой камеры.

Трибун Випсаний отсалютовал и исчез. Они услышали четкие шаги в приемной и голос, повторивший приказ.

В покоях императора воцарилась гнетущая тишина, абсолютная, ничем не нарушаемая. Юстин, стоявший с Флавием около двери, смотрел прямо перед собой. И однако, как выяснилось впоследствии, он заметил и запомнил много мелких деталей: идеально четкую тень большого шлема Караузия на освещенной стене, где каждое перышко орлиного гребня выделялось отдельно; жилку, бьющуюся на щеке у Флавия, который стоял крепко стиснув зубы; цвет вечернего неба за окном, пронзительно-синий, подернутый пасмурной золотистой дымкой от света большого маяка… Внезапно в тишине возник звук: тихое, настойчивое постукивание. Скосив глаза в сторону, Юстин увидел, что Аллект, так и стоящий возле ложа, с которого вскочил, барабанит своими длинными сильными пальцами по деревянному изголовью. Его бледное лицо ничего не выражало, и только сжатые губы да сдвинутые брови выдавали с трудом сдерживаемый гнев. «Что скрывается за этой бледной гневной маской? — подумал Юстин. — Страх и ярость зверя, загнанного в ловушку? Или же бесстрастный мозг хладнокровно продумывает и меняет свои прежние планы?» Постукивание становилось все более громким, и вдруг к нему присоединился другой звук: стремительный топот ног, не то шаг, не то бег. «Идут двое, не больше», — решил про себя Юстин.

Несколько мгновений спустя в дверях показался трибун Випсаний, а с ним запыхавшийся центурион из тюремной стражи.

— Сиятельный, — с трудом выдавил трибун Випсаний, — заключенный из пятой камеры мертв.

Юстин испытал чисто физическое ощущение удара в живот. И в то же время, как ни странно, умом он сознавал, что ничуть не удивлен. Аллект перестал барабанить пальцами. Караузий тихо и аккуратно положил свиток, который держал в руке, на стол и спросил:

— Как это произошло?

Трибун покачал головой:

— Не знаю, цезарь. Мертв — и все.

— Центурион?

Центурион глядел прямо перед собой.

— Когда около часа назад заключенному принесли поужинать, он был здоров, только мрачен и не хотел говорить. А теперь, как тебе доложил трибун, он мертв. Вот все, что я знаю, цезарь.

Караузий отошел от стола. — Придется пойти взглянуть самому. И мы со мной, — бросил он Юстину и Флавию.

Когда они были уже у двери, Аллект выступил вперед:

— Цезарь, коль скоро дело так близко касается меня, я, с твоего разрешения, тоже пойду.

— Пошли, ради Тифона! — отозвался Караузий, выходя первым.

В караульной царила тревога и возбуждение. В первой камере пьяный легионер горланил песню:

Шаги их гулко звенели в коридоре, выложенном плитами. В зарешеченном окошечке низкой двери, когда они с ней поравнялись, мелькнуло белесое пятно — чье-то лицо — и поспешно скрылось.

Дверь дальней камеры стояла распахнутой, часовой перед входом посторонился, пропуская их. В камере было темно, лишь отсвет от маяка проникал в решетчатое окошко под потолком, и этот блик, исполосованный тенями от решетки, красным квадратом прикрывал тело сакса, лежащего ничком.