Стул, о котором шла речь, походил, скорее, на трон, могучий, но ссохшийся, произведение эпохи Людовика Четвертого, орехового дерева, украшенный затейливой резьбой. Как и остальные вещи в этой не слишком тщательно прибранной комнате, он был покрыт толстым слоем пыли, которая при любом движении поднималась отовсюду маленькими облачками.

Пыль покрывала и застекленные фотографии, которыми были сплошь завешаны стены, она царила и на концертном рояле, и на безделушках, беспорядочно расставленных на его поверхности. Награды, подарки, фотографии: Губеров с дочерью Скрябина, с президентами, премьер-министрами, королями и королевами.

— Вы уверены, что я действительно могу на нем сидеть? — спросила Стефани, примостившись на самом краешке стула и не решаясь усесться на нем как следует. Ее удерживали протестующие скрипы этого почтенного предмета мебели. — Мне бы не хотелось его сломать.

Губеров, расположившись в глубоком викторианском кресле — своем обычном кресле, подумала Стефани, — пожал плечами. Сейчас он был поглощен одним. Его глаза были неотрывно прикованы к свертку, лежавшему у него на коленях. Кончиком пальца он водил по затейливым узорам на шелке.

Затаив дыхание, Стефани решилась наконец облокотиться на спинку стула — медленно и осторожно. Руки она положила на могучие резные подлокотники.

Пользуясь тем, что внимание хозяина было поглощено свертком, Стефани разглядывала его. На нем был старомодный серый костюм с широкими лацканами, яркая синяя жилетка, белая рубашка и большая красно-зеленая бабочка. Диковинным тропическим цветком выглядывал из нагрудного кармашка лиловый шелковый платок. К левому лацкану были прикреплены несколько маленьких медалей. Золотые запонки в форме миниатюрных роялей стягивали манжеты.

Он пробормотал:

— Что там может быть, в этом шарфе Лили? Что она могла мне прислать?

Борис Губеров, родившийся в Киеве в 1904 году, уехал из России, должно быть, году в 1926-м. Но сильный русский акцент отчетливо слышался в его речи: раскатистые «р», твердые согласные.

Внешность Губерова соответствовала его восьмидесяти девяти годам. В профиль этот худой старик походил на изнуренного беркута. Поредевшие седые волосы зачесаны назад, проплешина на макушке, челюсть неандертальца, водянистые глаза под тяжелыми нависшими веками, коричневое пятно на лбу. Руки и лицо были усыпаны старческими пигментными пятнами.

Как это часто бывает у людей его возраста, на лице застыло выражение постоянного удивления — возможно, тому, что он все еще жив и даже двигается.

— Скажите мне. — Его вопрошающий взгляд все не отрывался от шелка, пальцы не останавливаясь поглаживали нежную ткань. — Как Лили? С ней все в порядке?

Стефани казалось, что она подготовилась к такого рода вопросу, но теперь, когда он был задан, заранее отрепетированные фразы застряли у нее в горле, как будто рот был заполнен вязким липким сиропом. Она быстро откашлялась.

— Она… молода как никогда, — выдавила Стефани.

— Лили молода? — Он замолчал, и в наступившей тишине до Стефани донеслись звуки все еще продолжавшейся вокальной схватки. Губеров тихо рассмеялся. — Вы хотите сказать, она молодо выглядит. — Он вздохнул, голос его напрягся. — Да, Лили нашла запретное древо познания и вкусила его сладких плодов. Но это коварное познание. Я предостерегал ее.

Сердце Стефани учащенно забилось, мурашки поползли по всему телу.

Так, значит, Лили жива! Жива и молода!

Ее сложенные на коленях руки задрожали, мысли вихрились в бешеном танце. Это сенсация века! Вряд ли кому-то из журналистов — да и ей самой — посчастливится когда-либо расследовать нечто подобное.

— Вы предостерегали ее? — подсказала она старику, почти выжимая из себя слова. — А почему вы предостерегали? Чего же ей следует опасаться?

Но он молчал, поглощенный развертыванием шелкового шарфа. Медленно, аккуратно поднимал он легчайшую ткань, поглаживая ее ладонью. Его движения были настолько медленными, что Стефани едва удержалась, чтобы не помочь ему.

А потом — неожиданный возглас. Именно этой реакции ожидала Стефани.

Принесенный ею «подарок» — фотография Лили Шнайдер с мадам Балац, оправленная в изысканную рамку работы Фаберже, — купался в шелке шарфа, как бесценное сокровище.

Хлопнув от восторга в ладоши, старик зачарованно уставился на фотографию. Потом его глаза затуманились и из груди вырвались всхлипывания.

— Мне! — прошептал он. — Мне!

Стефани подалась вперед.

— На память… — договорила за него она.

— На память, — повторил он. — Да, на память.

— Лили хотела, чтобы эта фотография была у вас. — Стефани чувствовала, что голос опять отказывает ей. — Когда я сообщила ей, что еду в Милан, она сняла с себя шарф — вот этот самый, завернула в него фотографию и попросила меня передать это вам.

Она еще не успела договорить, как старик схватил шарф и поднес его к лицу. От быстрого движения краски шарфа вспыхнули волшебным светом. Уткнувшись лицом в шарф, старик вдыхал его аромат — слабый аромат лаванды.

— Лили! — шептал он. — Лили…

Стефани, неожиданно ставшая свидетельницей этой интимной сцены, сделала усилие, чтобы не отводить глаз. Реакция Губерова, его волнение заставили ее сильнее почувствовать свою вину. Ведь она проделала дешевую, омерзительную шутку. И все-таки… и все-таки она вынуждена играть на чувствах старика — у нее нет другого выхода. Только так она может пробиться сквозь все линии обороны — другого способа она не придумала.

И она добилась своего. Всего-то и понадобились шарф и несколько капель лаванды: она вычитала у деда, что Лили всегда предпочитала именно этот аромат.

Нравится это ей или нет, придется использовать любые средства, пусть даже жестокие и недостойные, чтобы получить информацию. Три человека уже лишены жизни, и ей не до того, чтобы щадить чьи-то чувства. Нет. Она сделала ему больно — что ж, ей очень жаль, это не входило в ее намерения. В данном случае цель оправдывала средства.

— Лаванда! — голос Губерова звучал приглушенно: он все еще прижимал шарф к лицу. — Я слышу запах лаванды.

Стефани почувствовала, как в ее крови заработал адреналин. Именно сейчас наступил подходящий момент, чтобы пройти в те двери, которые ей удалось открыть. Именно сейчас можно было вытянуть у него то, что ее интересовало.

— Лили сказала, — медленно начала Стефани. Она перевела глаза на свои руки, сложенные на коленях, затем опять на старика, — она сказала, что ей хотелось бы с вами скоро снова увидеться. Конечно, она упомянула, что ей не удается встречаться со старыми друзьями так часто, как ей бы хотелось.

— Что ж, она не вправе ожидать другого, не так ли?

Старик со вздохом уронил руку, сжимающую шарф, на колени. Его глаза, немигающие, как у ящерицы, были полны слез.

— Я с самого начала предупреждал ее: секрет вечной молодости требует дорогой цены… ей придется пожертвовать всем! И знаете, что она сделала? — Его голос задрожал. — Она рассмеялась мне в лицо! В лицо! Она сказала, что ей безразлична цена: карьера, друзья, слава, имя — она готова пожертвовать всем ради вечной молодости и жизни.

По его впалым пергаментным щекам струились слезы.

Стефани, измученной переживаниями старика, хотелось его ободрить. Она сказала как можно мягче:

— И все-таки вы один из тех людей, которым Лили доверяет. И вы знаете это. — Она сама была потрясена, как легко и гладко слетела с языка ложь.

— Лили и я… нас связывают многие годы. — Он опять всхлипнул. — Долгие годы.

— Вы влюблены в нее! — воскликнула Стефани.

— Нет! — крикнул Губеров. Он закрыл глаза, как будто пытался преодолеть приступ непереносимой боли. — Да! Боже, помоги мне! — прохрипел он. Руки его комкали шарф. — Но как могли мы любить друг друга земной любовью? Она, вечно юная, и я, превращавшийся в беспомощную развалину!

Он опустил голову, чтобы спрятать лицо. Стефани отвела глаза. Она смотрела на гордо развешанные концертные афишы с его портретами, на молодое, необычайно красивое лицо. Сейчас фотографии времен его давно ушедшей молодости как бы дразнили его, издеваясь над его старостью и немощностью.