Шептунья сказала человеку за конторкой:

– По-моему, ваш лифтер сошел с ума.

И повернувшись, пошла прочь, а вслед за ней пошел ее муж.

Человек за конторкой спросил:

– Что-нибудь с лифтом?

– Просто лифтеру нужна помощь, а кое-кому из пассажиров захотелось поразвлечься, вот и все.

– Он один из старейших наших служащих, – сказал человек за конторкой. А потом снова поглядел на меня и снова – на Маму Девочку и добавил:

– Я вижу, вы нашли свою дочь.

– Да, благодарю вас.

– Я слышал, она была в гостях у мисс Крэншоу.

– У кого, у кого?

– У мисс Кэйт Крэншоу.

– Актрисы?

– Она не играет больше, только преподает.

– Я думала, она умерла.

– Что вы! Она уже несколько лет занимает северный номер люкс с выходом на крышу-террасу на двадцать первом этаже, и не умерла, а здоровехонька, могу вас в этом уверить.

– Кому же она преподает?

– Звездам, конечно.

– Звездам сцены?

– Сцены, экрана, телевидения и всего прочего.

– Благодарю вас, – сказала Мама Девочка, и мы пошли через вестибюль к выходу на Пятую авеню.

– Одуванчик, – снова заговорила Мама Девочка, – знаешь, у кого ты была в гостях?

– У кого?

– У величайшей в мире актрисы-педагога, вот у кого. У самой Кэйт Крэншоу.

– Что она делает?

– Учит актеров играть.

– А разве они сами не умеют?

– Увы, нет. Настоящие актеры все время учатся. А теперь расскажи мне, пожалуйста, про мисс Крэншоу.

– А что рассказать?

– Ну, например, я бы ей понравилась, как по-твоему?

– Я ей понравилась, значит, и ты понравишься: ведь ты моя мать. Правда, я была не совсем одета, когда мы с ней знакомились.

– Ее это шокировало?

– Что ты! Она даже не заметила.

– Просто она настоящая леди. Лягушонок, расскажи мне о ней все-все.

– Она очень высокая. Очень худая. Очень элегантная. Взгляд пронизывает насквозь. Все слова выговаривает очень отчетливо, и с ней очень интересно.

– Еще что?

Мы с Мамой Девочкой шагали уже по Пятой авеню, и я старалась рассказать про Кэйт Крэншоу, но ведь, когда я была у нее, я не знала, что это она. Она не спрашивала у меня мое имя и не сказала мне свое.

Мы шли по стороне, на которой Центральный парк.

– Чувствуешь, Лягушонок? – спросила Мама Девочка.

– Что?

– Запах деревьев Центрального парка. Запах травы Центрального парка. Запах птичек и белок Центрального парка.

– Кажется, чувствую.

– Когда войдем в него, ты почувствуешь их все – и запах людей в придачу.

Примерно через квартал был вход, и мы оказались наконец в Центральном парке. Скоро мы свернули в сторону от широкой асфальтированной дороги, забитой машинами, и пошли по дорожке, по которой не ездят даже на велосипедах, а только ходят. Потом мы остановились, и Мама Девочка стала рассматривать деревья, большие глыбы черного камня на земле и лужайку с цветами. А потом она глубоко-глубоко вздохнула и сказала:

– Люблю Центральный парк!

– Я тоже. А ты его за что любишь?

– За то, что он в Нью-Йорке.

– Если ты любишь Нью-Йорк, почему ты в нем не живешь?

– Потому что я его ненавижу.

– Ой, Мама Девочка, терпеть не могу, когда ты говоришь так: и люблю, и ненавижу.

– Но ведь это правда, Кузнечик. Да, я люблю Нью-Йорк, но я его также ненавижу.

– Почему?

– Потому что это так на самом деле. Только никто не хочет признать этого, но все равно это так. Центральный парк я знала еще тогда, когда не умела говорить. Я люблю его и ненавижу и хочу, чтобы весь мир стал лучше.

– Лучше чем что?

– Чем то, что он есть.

– А что он есть?

– Нечто печальное и несуразное.

– И нет, очень веселое!

– Хорошо, пусть веселое. Неужели ты не видишь, Лягушонок, как я боюсь?

– Чего?

– Себя. Того, как я живу. Как долгое время жила. Как у меня все получается. Как я исковеркала свою жизнь – все свои тридцать три года.

– Тридцать три? Но ведь тебе двадцать один!

– Ох, Лягушонок, ты мой друг, мой преданный друг, но все равно я боюсь.

– Не бойся, Мама Девочка!

– Боюсь, что ты будешь жить той же жизнью, что и я, потому что я твоя мать и ты все время со мной.

– А я хочу жить такой жизнью!

– Вот это и плохо, Лягушонок.

– А что хорошо?

– Сама не знаю. Если бы я только знала! И никто из моих знакомых не знает. Никого из нас не радует жизнь, которую мы ведем, но как изменить ее, никто понятия не имеет. Вчера в это время мы были в Калифорнии – а где мы теперь?

– Здесь, в прекрасном Центральном парке!

– Зачем?

– Чтобы ты поступила в театр и стала знаменитостью.

– Ох, Лягушонок, мне от себя тошно. Мне кажется, что я абсолютно бездарна.

– Что ты, Мама Девочка, ты великая актриса!

– Для тебя – может быть.

– А мне, если хочешь знать, не так уж легко понравиться. Не будь ты великая актриса, ты бы никогда не смогла так ловко обманывать меня – я бы всегда замечала. Вот увидишь, у тебя будет очень хорошая роль.

– Но я завтракала с лучшим режиссером на свете, и он не предложил мне никакой роли, даже крошечной, и теперь он приглашает нас на завтрак специально для того, чтобы познакомиться с тобой. Ты хочешь играть на сцене?

– Ой, что ты! Я совсем не умею, я еще маленькая.

– Он и хочет, чтобы ты сыграла маленькую девочку, вроде себя самой, так что особенно придумывать тебе не придется. Тебе надо будет только запомнить, когда что делать и говорить, – вот и все.

– Не хочу.

– Определенно?

– Мама Девочка, а ты хотела бы, чтобы я играла?

– Не знаю. Я растеряна. Мне всегда страшно не нравились матери, которые выпускают своих детей на сцену, превращают их в маленьких обезьянок и живут на их заработки, но теперь – не знаю. И потом, у меня нет никакого желания прятать от тебя необыкновенную жизнь…

– А где она?

– На сцене.

– А где будешь ты?

– О, где-нибудь на задворках, как все матери маленьких монстров, выступающих на сцене.

– Мама Девочка!

– Я не имею в виду тебя, Лягушонок. Я говорю про бедных матерей и их бедных, несчастных детей. Сама мысль о том, чтобы выпустить ребенка на сцену, меня возмущает, но ведь никуда не денешься: есть много великолепных пьес, где без детей не обойтись, и кто-то ведь должен играть их? Просто не знаю.

Мы дошли до пустой скамейки и сели. Я взяла Маму Девочку за руку, почти такую же маленькую, как моя, и крепко-крепко ее сжала, потому что Мама Девочка была очень расстроена, а мне хотелось, чтобы это поскорее прошло.

В Нью-Йорке было очень жарко, даже в Центральном парке, даже под конец дня. Когда мы сели на скамью, я увидела куст с длинными желтыми цветами, а потом увидела колибри, он сунул свой длинный клюв, похожий на иголку, в цветок и будто повис в воздухе, махая крылышками так быстро, что нельзя было даже рассмотреть, – просто облачко. А потом как подпрыгнет вверх, словно испугался чего-то, но, наверное, все-таки не испугался, потому что тут же упал к другому цветку и снова сунул в него клюв и повис в воздухе, и начал доставать из цветка духи. Доставал он недолго и снова сорвался с места, будто у него очень срочное дело, но только на этот раз полетел не вверх, а в сторону, повис на миг в воздухе и упал к новому цветку.

Почему колибри летит в одну сторону, а не в другую? Куст был весь в цветах, сплошь. Неужели колибри чувствует на расстоянии, в каких из них больше всего духов?

И снова метнулся, теперь – на другую сторону куста, так что его стало почти не видно, но немножко я все же видела – его хвост, который двигался так же быстро, как крылья.

Он был красивым маленьким существом, этот колибри, но как он мог летать так быстро все время? Неужели он все летает, летает и никогда не останавливается? Нет, все-таки остановился, встал, как любая другая птица, двумя ножками на голый сучок куста – и все вокруг тоже перестало двигаться. Так он стоял, и теперь я увидела его по-настоящему, и он был просто очень маленькой длинноклювой птичкой, а не быстрым непоседой, которым был только за секунду до того. Но простоял он недолго – сколько нужно, чтобы досчитать до трех, а потом снова принялся за работу: начал сновать туда-сюда, и все как-то быстро, по-сумасшедшему и совсем непонятно.