Самой большой трудностью было распределить огневые точки таким образом, чтобы мои сорок машин, спрятанные на островах или в излучинах реки, не стреляли по своим.

Я «держал» гавань целый день, тем более крепко, что на другом берегу ничего не появилось. Вечером от полковника де Сен-Ломе пришло распоряжение оставить позиции.

Я никогда и близко не подходил к этому Сен-Ломе, для которого был всего лишь «резервным элементом». Он так и останется для меня мифом. Зато довольно хорошо узнал другого старшего офицера, в чье распоряжение был передан, — подполковника дʼАрода. А вот этот заслуживает портретной характеристики.

Он был высок, не меньше ста восьмидесяти пяти, и казался еще выше из-за того, что держался совершенно прямо. Его лицо, обезображенное шрамом и несколькими вмятинами в результате падений с лошади, удивляло крайней бледностью, на которую не влияли ни солнце, ни перемена погоды. ДʼАрод никогда не торопился. Он был Бесстрашным.

Когда я нашел его, он заканчивал завтракать. Мы находились в какой-то школе, прислуживал ему ординарец в белой куртке. Подполковник пригласил меня разделить с ним кофе с молоком, поджаренный хлеб и конфитюр. У меня непроизвольно вырвалось, что мне уже много дней не подавали еду таким образом.

— Не хочу менять привычки, — ответил он мне. — Это деморализовало бы моих людей.

Свои привычки он менял так мало, что, где бы ни находился, не желая отказываться от утренней ванны, велел добывать любую бадью и наполнять ее холодной водой. А из предосторожности на тот случай, если неожиданно нагрянет неприятель, всегда приказывал ставить рядом с бадьей ящик фанат.

Интересно было бы посмотреть, как этот верзила, весь в шрамах, словно лошадь пикадора, встает в чем мать родила и швыряет фанаты в атакующих!

Шоле, Партене, Сен-Мексен… Мы шли на юг, уже без надежды.

По дороге я произвел еще одну реквизицию, забрав себе шикарный легковой автомобиль с закрытым кузовом и мотором V8, который был брошен владельцами за отсутствием горючего. Чем оставлять врагу, лучше уж воспользоваться им как командирской машиной.

О непрерывной линии фронта речь уже не шла. Все было раздроблено. Нас заставляли устанавливать иллюзорные «опорные пункты».

Как красивы, как спокойны были старые французские деревни с их церквями и рыночными площадями, нагретыми июньским солнцем! Обитатели сбежали или попрятались.

Мы отступали в пустоту. Сердце сжималось при мысли о том, что эта истинная, глубинная, облеченная плотью Франция будет разом оставлена чужим войскам, следовавшим за нами по пятам.

Моя Тарридова карта была недостаточно подробна, чтобы я мог проделать свой путь самостоятельно, по второстепенным дорогам. Каждый раз, меняя департамент, я снимал со стены в первом же попавшемся доме почтовый календарь с местной картой на обороте. Уже это одно говорит само за себя, до чего мы докатились!

Однажды мне случилось проезжать мимо одного из «опорных пунктов». Он состоял из поставленного на землю и нацеленного на дорогу пулемета да лежащего за ним стрелка. На некотором отдалении находились еще несколько человек во главе с капитаном, который расхаживал взад-вперед.

Поскольку я перед ним остановился, этот офицер, явный резервист, сказал мне тоном встревоженным и властным:

— Если встретите немцев, ни в коем случае не стреляйте.

Для этого паникера главной опасностью был я.

В перенаселенный Бордо продовольствие больше не поступало. Опустошенные магазины объявляли: «Нет мяса… Нет хлеба… Нет бензина… Ничего нет».

Элита, люди известные и богатые, могли тем не менее достаточно вкусно поесть в ресторане «Лакомый каплун» на улице Монтескье. Заведение было знаменито не только своей кухней, но и удивительным декором в стиле рокайль большого зала, где наиболее востребованные столики прятались в искусственных гротах из разноцветных ракушек.

Здесь в часы трапезы оказывалась добрая часть приехавших в Бордо политиков. Сюда приходили за новостями, обменивались информацией, подлинной или ложной, тут циркулировали слухи, затевались махинации.

17 июня Жорж Мандель, со вчерашнего дня переставший быть министром, обедал там в обществе своей любовницы, пышнотелой Беатрис Бретти, пайщицы «Комеди Франсез», когда перед ним предстали два жандармских офицера и попросили следовать за ними. По-прежнему бесстрастный Мандель встал, сказал своей спутнице: «Я вынужден вас покинуть. Оставляю вам заботу оплатить счет», — поклонился послу Англии, который сидел за соседним столиком, и вышел вместе с жандармами.

Зачем его схватили? Еще один удар Алибера, начальника секретариата маршала, которого последний сделал заместителем статс-секретаря. Какой-то журналист рассказал Алиберу, что Мандель, при соучастии генерала колониальных войск, которого также арестовали, велел закупать оружие и готовил заговор. Против кого? Против маршала, конечно. Генералу Лафону, все такому же усердному, но по-прежнему столь же ограниченному, был выдан ордер на арест подозрительных лиц за «действия, противные общественному порядку».

Манделя арестовали прямо в ресторане, и это не прошло незамеченным. Новость быстро облетела город.

Два новых министра, Шарль Помаре и Л. О. Фроссар, побежали к маршалу требовать объяснений. Президент Лебрен, председатели нижней палаты и сената выразили свое недоумение. Петен приказал немедленно расследовать дело.

В конце дня Манделя извлекли из жандармерии и привезли в резиденцию Петена. Тот принял его в своем салоне и сказал, что обвинение, объектом которого стал Мандель, не подтвердилось. Стало быть, он свободен.

Но Мандель не желает ничего слышать: он был арестован публично, задета его честь, поэтому он требует публичных извинений. Письменных.

Маршал повинуется и практически под диктовку Манделя приносит свои извинения.

Инцидент был больше чем оплошностью. Он свидетельствовал о недоверии и неприязни, которые пораженцы испытывали к Манделю. Этот человек воплощал собой все то, что было им противно. Его упрямая воля продолжать борьбу заставляла ушедших в сторону политиков сознавать свою нечистую совесть. Его намерение перевести правительство за границу ущемляло интересы тех, кто цеплялся за национальную почву. Опасались его авторитета, завоеванного еще при Клемансо и совсем недавно, при организации работы почтового министерства, где Мандель в рекордное время довольно суровыми методами навел порядок. И к тому же он был евреем.

Урожденный Ротшильд, но из самой скромной семьи, не имевшей никакой связи с крупными банкирами, Мандель, занявшись политикой, где знаменитая фамилия была бы ему скорее помехой, чем преимуществом, взял фамилию своей матери.

Хотя это не слишком ему помогло: со своим длинным носом, черными гладкими волосами, разделенными посредине пробором, отвислыми щеками, которые подпирал высокий крахмальный воротничок, он вполне соответствовал карикатурам, публиковавшимся в антисемитских газетенках. Ведь антисемитизм был достаточно распространен, и именно в правящих кругах. Петен был антисемитом. Вейган с пеной у рта доказывал виновность капитана Дрейфуса. И разве не сказал с детской наивностью один герцог-академик писателю-еврею: «Досадно. Вы нам очень подошли бы. Но не можем же мы избирать иностранцев»?

Эти часы ожидания стали временем колебаний и уверток. Сенаторы заседали в кинотеатре на Иудейской улице, депутаты — в школе Анатоля Франса. Но их заседания превратились в пустую говорильню.

Человек двадцать сторонников Лаваля временно разместились у Марке, в ратуше, бывшем замке принцев Роганов. Лаваль и Марке, только что назначенные министрами в правительстве Петена, были в зените своего влияния.

16 июня адмирал Дарлан заявил генералу Жоржу, что готов отдать флоту приказ перебазироваться в английские порты. 17 июня, встретив того же генерала, Дарлан сообщил ему, что изменил мнение.

— Почему? — спросил Жорж.