Фовель пожал плечами. Судья нахмурился. Следователь задумчиво опустил голову.

– Хорошо, – заметил Ривуа, – но вам очень хорошо известно, что всякое преступление непременно должно иметь какую-нибудь побудительную причину, какую-нибудь цель, и чем выше общественное положение преступника, тем значительнее эта причина. Согласны ли вы со мной?

– Конечно.

– Здесь же мы видим молодого человека, принадлежащего к высшему кругу, который превосходно окончил курс в военном училище и в двадцать пять лет уже был произведен в лейтенанты. Что же могло побудить его испортить такую блистательную карьеру?

– Надеюсь, господин судья, вы позволите мне в свою очередь задать вам вопрос. Если предположить, что убийца – Сиди-Коко, то что могло побудить его совершить это преступление?

– Желание завладеть деньгами, которые были спрятаны в комнате управляющего.

– По-моему, та же самая причина и побудила Праделя совершить убийство.

– Нет-нет! Этого невозможно допустить! Чревовещатель – всего лишь ничтожный акробат, у которого порой нет и нескольких су, а Жорж Прадель – племянник миллионера.

– Но разве он сам также миллионер? Есть ли у него хоть что-нибудь свое?

– Не думаю. Домера разбогател посредством торговли, а сестра его была очень бедна… Впрочем, я могу сообщить вам, что он ничего не жалеет для своего племянника и щедро тратит деньги на его удовольствия.

– Знакомы ли вы с этим молодым человеком?

– Нет, мне никогда не приходилось встречаться с ним, но я часто слышал отзывы о нем, и всегда самые лестные. По словам Домера, у него золотое сердце.

– А в моей служебной практике, – возразил Жобен, – мне не раз приходилось встречаться с людьми, которые пользовались глубоким уважением до той самой минуты, пока с них не спадала маска. Итак, повторяю, что мой вывод вполне логичен… Чтобы убедить вас, мне недостает только материального доказательства, которое, как я предчувствую, скоро будет у меня в руках.

Разговор этот был прерван приходом доктора Гренье. Извинившись, что он так долго заставил себя ждать, молодой врач спросил, можно ли приступить к вскрытию тел, сообщив при этом, что он захватил с собой все необходимые для операции инструменты.

– Да, – ответил следователь, – прежде всего мы должны узнать, как скоро после ужина жертвы были убиты.

Жандармы перенесли тело Ландри в людскую и положили его на стол; один солдат со свечой в руке светил доктору, который, подвязавшись передником, засучив рукава и вооружившись скальпелем, приступил к делу. Было восемь часов вечера.

– Ну, дорогие мои гости, – сказал Фовель, обращаясь к следователю и судье, – здесь нам, кажется, больше делать нечего, а потому прошу вас пожаловать ко мне: ужин, наверно, уже остыл.

Предложение это было принято.

– Так вы отказываетесь идти с нами, Жобен? – спросил следователь.

– Да, отказываюсь, – отозвался полицейский. – Мне теперь не до ужина! Я не успокоюсь до тех пор, пока не найду подтверждений своей догадке. Приятного аппетита, господа!

– А вам успеха, Жобен!

– Извините, пожалуйста, – сказал полицейский, – я задержу вас на минуту. Не могли бы вы, господин судья, показать мне комнату, в которой, по-вашему, ночевал лейтенант?

– Мы точно знаем, что он провел ночь в этой комнате, потому что нашли там портсигар, оставленный Праделем.

– Неужели? Отчего вы думаете, что это его портсигар?

– Во-первых, на нем буквы «П» и «Ж», а во-вторых, в нем оказались визитные карточки и письма. Сомнений быть не может.

– Письма! – прошептал Жобен изумленно. – Браво! Это сверх всякого ожидания! Письма – это главный козырь в моей игре!

Ривуа взял свечу в подсвечнике и провел Жобена в Красную комнату, где и оставил полицейского, еще раз пожелав ему успеха. Оставшись один, Жобен осмотрелся. Прежде всего он подошел к мраморному камину и зажег свечи в канделябрах. Комната ярко осветилась. Полицейский осмотрел, как была измята постель, потом провел по ней рукой, чтобы убедиться, лежали на ней или умышленно смяли руками.

– А ведь негодяй действительно лежал, – пробормотал он, – несмотря на то что собирался совершить убийство. Сильный характер!

На мраморном ночном столике Жобен заметил пепел от сигар.

– Он курил, вместо того чтобы спать, – продолжал полицейский, – обдумывал свой кровавый план…

Жобен взял графинчик с ромом и посмотрел на свет.

– Недостает целой трети, – сказал он. – Он выпил рюмок пять! Ему хватило и этого… Другой бы для храбрости осушил этот графинчик до дна!

Заметив портсигар, Жобен схватил его и принялся внимательно осматривать.

– Какой красивый! – заметил сыщик. – И как пахнет! Как волосы женщины… С каким вкусом оттиснуты начальные буквы… Конечно, куплен в самом шикарном магазине.

После минутного молчания Жобен продолжал:

– Несмотря на все свое присутствие духа, он, наверно, был очень растерян, раз оставил здесь портсигар… Посмотрим, что в нем.

Жобен открыл его и начал перебирать карточки и письма. Там было всего три конверта, подписанных одной и той же рукой. На первом значилось: «В Алжир, лейтенанту из Гавра». Вот его содержание:

«Наконец, после трехмесячного молчания, ты ответил мне, милый Жорж, но какое грустное это письмо, еще грустнее прежнего, в каждой строчке слышится безнадежная тоска. По всему видно, что у тебя какое-то горе, дитя мое. Но в твои лета и при таком блестящем положении на службе может ли быть другое горе, кроме сердечных страданий? Я уверен, что у тебя завелась какая-нибудь страстишка. Не правда ли, я не ошибся? Я хоть и стар, но помню прошлое и знаю, как это бывает. Человек считает себя несчастным, теряет всякую надежду, уверен, что никогда не утешится… Это общее правило… Но проходит некоторое время, и в одно прекрасное утро он просыпается с улыбкой и смеется над недавним своим отчаянием – ему кажется невероятным, что он хотел умереть из-за таких пустяков.

Отчего ты со мной не откровенен? Разве ты не знаешь, что я люблю тебя, как родного сына, и принимаю горячее участие во всем, что тебя касается?

Если бы ты посоветовался со мной, я бы развлек тебя, поддержал и помог тебе стать прежним, веселым и беспечным Жоржем. Тоскуешь ты, по-видимому, не со вчерашнего дня. Впрочем, я надеюсь избавить тебя от этой тоски, когда ты приедешь к нам. В письме твоем единственное утешительное известие – что ты берешь отпуск, чтобы повидаться со мной и Леонтиной.

Я приложу все старания, чтобы залечить раны твоего сердца, и заранее убежден в благоприятном исходе болезни. Сознайся, что я прав: ты будешь счастлив с нами. Когда ты уехал в 1871 году в Африку, Леонтина была еще ребенком, но с тех пор прошло три года, и она теперь семнадцатилетняя девушка и хороша как ангел. Все восхищаются ее красотой, но мне в ней больше всего нравится ее доброе сердце. Она только и бредит, что о свидании с тобой.

Твой приезд и мне пойдет на пользу. Не помню, писал ли я тебе, что приобрел в окрестностях Руана небольшое, но очень живописное имение с красивым замком и парком. Там я провожу ежегодно по три недели. Недавно я услышал, что мой сосед по имению разорился и продает свою землю. У него хорошие пашни и луга. Если бы мне удалось присоединить эту землю к своей, то вышло бы довольно большое имение. Я серьезно намерен купить эту землю и дать ее в приданое Леонтине. Представь себе, что к твоей сестре сватались уже трое, не подозревая даже, что за ней такое приданое.

Во всяком случае я не начну ничего, не посоветовавшись с тобой. Мне хотелось бы, чтобы ты познакомился с Рошвилем. (Предупреждаю тебя, там много дичи.) Ты посоветуешь, какие мне сделать перемены и улучшения в замке. Я вполне полагаюсь на твой вкус. Но все, что я сказал тебе, должно остаться между нами. Я желал бы удивить Леонтину, сказав ей в один прекрасный день: «Ну, крошка моя, Рошвиль принадлежит тебе, это свадебный подарок от старого дяди…»

Но я уж слишком разболтался, дитя мое, спешу окончить. Не знаю, буду ли я в Гавре или в Рошвиле, когда ты приедешь. Во всяком случае по приезде в Марсель зайди на почту, где ты найдешь мое письмо: в нем я сообщу тебе, куда ехать.