Жанна, проработавшая в больнице три года, хорошо знала, где какие лекарства стоят. Когда сестра Филомена отправилась на ужин в столовую, старшая санитарка потихоньку вошла в аптеку, уверенно подошла к одной из полок, взяла пузырек с надписью «Laudanum de Sydenham» и направилась в комнату монахини. Там на камине стоял приготовленный стакан вина с хиной. Жанна решительным жестом влила туда примерно половину пузырька.

— Этого будет более чем достаточно для того, чтобы продлить ее сон, а здоровью нисколько не повредит… — прошептала она.

Поставив стакан и пузырек на место, она вернулась в больницу и занялась своими делами. В тот вечер ей казалось, что время тянется невероятно медленно. Наконец пробило десять. Почти сразу же в дверях появилась сестра Филомена со стаканом в руке.

— Дочь моя, завтра воскресенье. Я собираюсь пойти на мессу в приходскую церковь. И нужно встать очень рано. Вы ведь разбудите меня?

— Да, сестра.

Монахиня выпила вино — все, до капли, — и вернулась к себе. Убедившись, что содержимое стакана попало по назначению, Жанна вышла, ненадолго заглянула в палату, потом отправилась в свою комнату. Открыла окно и пылающим лбом прислонилась к железным прутьям решетки. Ночь была темной. В воздухе кружились снежинки. Жанна улыбнулась.

— Погода что надо… — прошептала она и, не раздеваясь, легла. Ночь показалась ей очень долгой. Наконец пробило пять утра. Жанна тотчас вскочила, зажгла маленький светильник и, пройдя через аптеку, вошла в комнату сестры Филомены. Монахиня крепко спала, сложив руки на груди. Жанна перевела дух и, ни секунды не теряя, отправилась в комнату игуменьи, уже собравшейся уходить.

— Матушка, — обратилась она к ней, — меня к вам послала сестра Филомена. Она сейчас перевязывает больного и просила не ждать ее. Она придет в церковь чуть позже.

— Хорошо, дитя мое, спасибо. Передайте, что мы пойдем без нее.

Жанна вернулась в больницу и убедилась, что монахиня спит очень крепко — чуть ли не летаргическим сном. Тогда она сняла с себя часть одежды и с невероятной быстротой натянула платье сестры Филомены; затем сунула в карман несчастные гроши, заработанные за годы работы в тюрьме, — они были завернуты в носовой платок и аккуратно завязаны крепким узелком.

— Ну вот! — сказала она, решительно выпрямившись. — С Богом!…

Почти все монахини уже собрались в помещении на первом этаже между канцелярией и дверью, ведущей во двор. Они ждали уже несколько минут; наконец появилась игуменья.

— Что-то сестры Филомены не видно, — заметила какая-то молоденькая монахиня.

— Не будем ее ждать… — сказала игуменья. — Она перевязывает больного и подойдет попозже.

Монахини, невзирая на густо валивший снег, прошли через двор к двери на улицу, где стоял второй охранник, и покинули тюрьму. Десять минут спустя в дверь охранного помещения на первом этаже кто-то робко стукнул. Стражник, открыв окошечко, увидел, что это монахиня.

— А! — сказал он. — Сестра Филомена! Меня предупредили. Проходите, сестра. Ну и прогулочка вам предстоит! Тяжеловато в шесть утра топать целый километр по колено в снегу.

Монахиня, лицо которой на три четверти скрывал капюшон, в ответ лишь чуть склонила голову и прошла в открывшуюся дверь. Мгновение спустя за ней закрылась и наружняя дверь: Жанна оказалась на свободе.

Бывшему старшему мастеру альфорвилльского завода шел уже пятьдесят третий год. Его дочери Мэри, которую он любил глубоко и нежно, было восемнадцать. Она выросла на редкость хорошенькой блондинкой, но перламутровая бледность щек и голубизна под глазами невольно наводили на мысль, что она вполне могла унаследовать от матери, на которую была поразительно похожа, ту самую болезнь легких, что преждевременно унесла ее в могилу.

Впрочем, болезнь эта пока никак не отражалась на хрупкой грациозной фигурке Мэри, но она была постоянной угрозой, о которой Поль Арман старался не думать. Влияние Мэри на отца было безграничным. Стоило ей только чего-нибудь пожелать, как он тут же исполнял ее желания. А с ней такое случалось довольно часто.

В тот момент, с которого начнется наше повествование о событиях в Нью-Йорке, она сидела в столовой в обществе отца и Овида Соливо, ставшего после смерти Джеймса Мортимера признанным родственником промышленника и частым гостем в его доме. Внезапно Мэри, бесцеремонно прервав деловую беседу мужчин, спросила:

— Папа, а какой цифры достигло сейчас твое состояние?

Услышав этот вопрос, «братья» удивленно переглянулись. Мэри секунду выждала и нетерпеливо продолжила:

— Почему ты молчишь?… Сначала ответь мне, а удивляться будешь потом. Твой брат в курсе всех твоих дел… У тебя нет от него секретов… Значит, его присутствие нисколько не стесняет тебя и не может помешать ответить на мой вопрос.

— Но почему ты хочешь это знать? — рискнул спросить Жак Гаро.

— Почему?… Потому что хочу…

— Но это не довод.

— Я считаю его вполне достаточным. Хочу, потому что мне нравится хотеть. Ну же, отвечай!…

— Хорошо, детка; в данный момент у меня, то есть у нас, около ста тысяч долларов ренты.

— А значит, состояние наше составляет где-то около десяти миллионов. Стоимость завода туда входит?

— Нет.

— А в какую сумму его можно оценить?

— В миллион. По крайней мере я бы дал за него такую цену.

— Хорошо; его надо продать.

Лже-Арман и Овид Соливо уставились на Мэри в полном изумлении.

— Ты хочешь, чтобы я продал завод? — вскричал Жак.

— Совершенно верно!

— Но…

— Никаких «но». Я считаю, что ты и так уже достаточно богат.

Глядя на их лица — ошеломленные и оттого довольно комично выглядевшие, — девушка улыбнулась и продолжила:

— Более того: я предлагаю тебе сделать это как можно скорее. У меня есть один план, и он не терпит никаких отлагательств.

— А что за план?

— Переехать жить во Францию.

У обоих «братьев» по телу побежали мурашки.

— Во Францию! — хором повторили они.

— Ну да! Конечно же, во Францию! На родину моего отца. И вашу тоже, дорогой Овид! А если это ваша родина, то и моя, ибо я — француженка! Я обожаю Францию, хотя никогда ее не видела. И хочу туда поехать… жить там и там же умереть!

— Милая моя, почему ты говоришь о смерти?… — воскликнул Жак, обняв светловолосую головку Мэри и прижимая ее к груди.

— О! Я вовсе не хочу умереть, поверь! — со смехом ответила девушка. — Наоборот, я хочу жить. Здесь я умру молодой, потому что здесь все нагоняет на меня тоску. Америка мне просто отвратительна… Меня влечет Париж… Париж — город чудес!… По-моему, в Париже мне будет легче дышаться, чем в Нью-Йорке… и совсем пройдут эти приступы удушья.

— Но, детка, дорогая, — возразил Жак, — нам ведь никто не мешает хоть сию минуту на пару месяцев отправиться во Францию.

— О! Нет! Нет! Только не это!… — возмутилась Мэри. — Всякие полумеры мне противны. Я хочу, чтобы ты ликвидировал все свои дела, перевел состояние в деньги и чтобы мы переехали во Францию — навсегда.

Тут вмешался Овид Соливо.

— Продать такой завод!… — с мрачным видом сказал он. — Уехать из Америки!… Но это же нелепо!… Бессмысленно!…

— Ради Бога, дорогой Овид! Вы сами себе хозяин и можете оставаться в Нью-Йорке. Я вовсе не настаиваю — о! нисколечко не настаиваю — на том, чтобы вы ехали с нами. Но сама хочу уехать. Если я останусь здесь, то просто умру.

— Опять! — прошептал расстроенный отец. — Да что с тобой такое нынче утром, откуда эти мрачные мысли?

— Не знаю… ничего особенного со мной не происходит… просто тоска заела… и она сведет меня в могилу… только и всего.

И Мэри разрыдалась. Жак обнял ее, и крупная слеза, скатившись по щеке несчастного, упала на волосы девушки.

— Успокойся, детка… — срывающимся голосом произнес он. — Успокойся, умоляю тебя… Все твои желания исполнятся… Мы с тобой уедем во Францию. Но что мы будем делать в Париже?