— Значит, ты хочешь, чтобы она умерла? — тихо спросил Соливо.

— Для нас это было бы спасением.

— Подумай хорошенько! Разве преступление не может повлечь за собой куда более страшные последствия, нежели разоблачение? Раз Жорж Дарье и Люси знают, что ты угрожал Жанне Фортье, почему бы им не вообразить, что ты имеешь самое непосредственное отношение к ее внезапной смерти?

— После того что произошло, такая мысль и в самом деле может у них появиться, если речь вдруг пойдет об убийстве…

— А о чем же тогда речь?

— Нужно так все подстроить, чтобы было похоже на несчастный случай, в котором не виноват никто; нам необходимо любой ценой избежать краха, ибо сейчас он, по-моему, просто неотвратим. Подумай: твое благосостояние напрямую зависит от моего. Мой крах станет и твоим. И прощай тогда кругленькая рента!

— Хватит! Не говори глупостей! Теперь нищета была бы для меня просто непереносима! Да я скорее с голоду умру, чем пойду зарабатывать себе в поте лица на хлеб насущный!

— Тогда поставь на карту все. Ну что, решился? Сделаешь все, что нужно?

— Придется!

— Только смотри: никаких ножей и револьверов: это не должно выглядеть как убийство.

— Будь спокоен! Мы хорошенько все замаскируем и так обстряпаем, что получится самый что ни на есть натуральный несчастный случай. Не бойся: я надеюсь, что и на этот раз мне удастся что-нибудь придумать, мы выпутаемся!

Поль Арман вынул бумажник, достал деньги и передал сообщнику — купюры мгновенно перекочевали в карман Соливо; неспешно попивая шартрез, тот спросил:

— Нам еще о чем-то серьезном нужно поговорить?

— Нет, это все…

— Тогда пойду домой. Мне нужно продумать план действий.

И жалкий «труженик», пожав руку сообщнику-миллионеру, удалился. Овид Соливо решил очертя голову впутаться в эту историю. Он верил в счастливую звезду «братца» и полагал, что чем тяжелее будет цепь преступных деяний, связывающая их, тем легче взять верх над «родственничком» и заставить его сполна платить по всем счетам.

В три часа ночи Овид Соливо спрыгнул с кровати, зажег свечу, напялил старую изношенную и драную одежду, вымазал щеки в кирпично-красный цвет, а вокруг глаз — в темно-коричневый, мягким карандашом слегка изменил форму губ, надел на голову бесформенную фуражку, взял под мышку довольно большой холщовый мешок и вооружился крючком, с каким обычно ходят старьевщики; переодевшись таким образом, он вышел из дома, отправился на остров Сен-Луи и там, делая вид, будто внимательно изучает мусорные кучи, стал наблюдать за домом 9 по набережной Бурбонов.

Пробило пять утра. Дверь дома 9 открылась, и вышла вдова Пьера Фортье. Овид в этот момент рылся в куче мусора как раз напротив; по рабочему фартуку — такие носят все парижские разносчицы хлеба — он узнал женщину.

«Должно быть, это она, — подумал злодей, — значит, не зря я тут торчал…»

Он двинулся вслед за ней, ни на минуту не забывая о мусорных кучах вдоль дороги. Жанна подошла к булочной Лебре как раз в тот момент, когда Овид поворачивал с набережной Августинцев на улицу Дофина. Их отделяло друг от друга от силы шагов двадцать пять. Поскольку лавка была еще закрыта, Жанна нырнула в какой-то темный проход и исчезла из виду.

«Вот та самая булочная, — подумал Овид, — в которой она работает. Но в самом ли деле она именно та женщина, что нужна мне?»

В этот момент дверь лавки отворилась, и опять появилась Жанна — она помогала служанке открыть ставни. Из помещения за лавкой вышли еще две разносчицы хлеба.

— Госпожа Перрен, — сказала одна из них, обращаясь к Жанне, — мы идем в « Привал булочников». Сегодня мы всех угощаем.

— Ступайте, милые, — ответила Жанна. — Я догоню.

Овид, подошедший поближе, все слышал.

— Госпожа Перрен — это, конечно же, она и есть, — прошептал он. — Определенно она. И она собирается в « Привал булочников». Нужно узнать на всякий случай, где это…

Овид не стал дожидаться Жанну, а отправился вслед за женщинами; на ходу он снял с себя халат, запихал его в мешок, надвинул фуражку на глаза и проследовал в винную лавку.

В переднем помещении восседал за стойкой хозяин заведения; там же находился отдельный кабинет, отделенный от обеденного зала застекленной стенкой. Сквозь небольшое пространство меж некогда белых шторок можно было видеть все, что там происходит; вдобавок в стене была форточка. Овид заказал белого вина и тут же, стоя, принялся пить. Явилась Жанна; она прошла у него за спиной в обеденный зал. Как только она вошла туда, ее сразу же окружили люди.

— Здравствуйте, мамаша Лизон, — приветствовали ее одни.

— Здравствуйте, госпожа Перрен, — говорили другие. Все с откровенной теплотой пожимали ей руку. Все любили Жанну Фортье, и Овид не мог не заметить этого, глядя, как радостно ее здесь встречают. Он расплатился за вино, вышел, взял свой мешок и крючок, вернулся к булочной Лебре и вновь самым добросовестнейшим образом принялся изучать близлежащие мусорные кучи. Он ходил от одного мусорного ящика к другому, прилежно орудовал в них крючком, не упуская при этом из виду булочной. Наконец появилась Жанна с двумя другими разносчицами — они тоже работали у Лебре.

Затем Жанна отправилась на разноску, начав работу с улицы Сен-Андре-дез-Ар; она ходила от дома к дому, и тележка из ивовых прутьев становилась потихоньку все легче. Жанна обошла все улицы, пересекавшиеся с Сент-Андре-дез-Ар, прошла по улице Сегье, потом — по Жи-ле-Кер, обслужила клиентов на площади Сен-Мишель, на набережной Сен-Мишель, на всех прилегавших к ней улицах, на площади Мобер и наконец оказалась на острове Сен-Луи. В половине девятого она закончила и остановилась напротив своего дома, куда относила хлеб в последнюю очередь. Овид ни на мгновение не терял ее из виду: все время шел за ней, а когда она заходила куда-нибудь, останавливался.

«Ну вот и пришли, — подумал он, когда она вошла в дом на набережной Бурбонов. — Теперь я кое-что знаю, и остается лишь пораскинуть мозгами, дабы что-то из этого извлечь; исходить нужно из того маршрута, что мы с нею только что прошли: должно быть, она каждый день ходит точно таким же путем. Из дома она выходит так рано, что все улицы по пути в булочную почти безлюдны. И это — мой главный козырь. Именно на этом участке дороги и произойдет наш несчастный случай, если, конечно, мне удастся его изобрести». Размышляя, Овид вернулся домой.

Этьен Кастель отправился на Лионский вокзал и сел в поезд на Дижон. На следующий день он зашел в местную префектуру.

— Будьте любезны, — обратился он к привратнику, — передайте мою визитную карточку господину префекту и скажите, что у меня к нему письмо от секретаря министра внутренних дел.

Чуть погодя художник уже встретился с чиновником и вручил ему рекомендательное письмо.

— Наш с вами общий друг, сударь, секретарь Его превосходительства, просит меня оказать вам содействие, — прочитав письмо, сказал префект. — Очень рад, что могу быть вам полезен. Будьте любезны, расскажите, чем я могу помочь.

— Я хотел бы навести справки об одном человеке, родившемся в Дижоне, его зовут Поль Арман.

— Пожалуйста, назовите дату его рождения и полные имена родителей.

— Поль Арман, родился 21 апреля 1832 года в Дижоне, сын Сезара Армана и Дезире-Клер Соливо, механик по профессии.

— Прекрасно.

Префект позвонил. Тотчас явился его секретарь!

— Передайте это прокурору или его заместителю, — сказал префект, вручая служащему листок, на котором только что писал. — И принесите мне досье, о котором идет речь.

Секретарь вышел.

— Вероятно, вам понадобятся более подробные сведения, чем те, что содержатся в досье? — спросил префект. — Более личного свойства?

— Это действительно так, сударь.

— Ну что ж, у меня тут как раз есть один человек — вряд ли кто-то, кроме него, сможет вам в этом помочь. Один из старейших служащих префектуры, семидесятилетний старик, обладающий на редкость хорошей памятью; несмотря на столь преклонный возраст, я до сих пор не отправил его на пенсию: сделай я это, он наверняка в тот же день и умрет. Вряд ли в истории Дижона за последние пятьдесят лет найдется хоть одно событие, о котором он не сохранил бы воспоминаний.