— Не откажите в любезности сообщить, с кем я разговариваю? Кто вы?

Голос помедлил и сообщил:

— Доброжелатель…

Доктор окончательно сник: логика наших будней такова, что под этим именем кроется либо начальник, изгоняющий тебя со службы «по собственному», либо следователь по особым делам. Незнакомец на другом конце провода это тоже сообразил и поправился:

— Да вы не бойтесь. Рукопись ваша попала ко мне случайно. Я член групкома, поэт. Называйте меня Тимур Тимофеевичем…

— Приятно слышать, чрезвычайно приятно, — уклончиво произнёс Кимоно Петрович. — Прочтите мне что-нибудь своё, если не трудно?

охотно взвыл голос. —

«Нет, это точно поэт, при том безнадёжный», — враз успокоился Кимоно Петрович и сухо, в загляде не процыганить, осведомился:

— Сколько вы за находку хотите, товарищ?.. Сто… сто пятьдесят вас устроит?

— Ну, если вы в таком тоне, если вам до лампочки, — засопел в трубку поэт.

— Вы не поняли, — сказал Кимоно. — Я не выпить с устатка вам предлагаю, а натурально — деньгами!

Сопение усилилось, ожесточилось и увенчалось словами:

— Я думал, вы настоящий учёный.

— Ну хорошо, двести! Э… двести, Тимур Тимофеевич!

— Учёный, для которого труд — дело жизни, — продолжал гудеть в тоне обиды голос.

— Вы правы. Двести пятьдесят!

Молчание. Скрежет ногтя по мембране.

— Но, чёрт побери, сколько же вы хотите?!

— Двести семьдесят, — твёрдо произнес незнакомец и добавил спохватчиво: — Такси за ваш счёт! Я еду с Нижней Пахомовки. Приготовьте без сдачи.

Безмерно радуясь, что Джу Ван нынче в дежурстве — та трудилась через двое суток на третьи, — доктор наскоро отслоил из семейной кассы 275 рублей, зажал денежки в кулаке, а кулак сунул в карман кимоно и замер в томительном ожидании.

Мучительно протянулся час. Незнакомец не объявился.

Пахомовка где-то у дьявола на рогах, такси там нечасты, — взял было в утешение Кимоно Петрович, но прилившая в голову кровь взроптала:

«Да какой там “поэт”!? Это лазутчик!.. И награду сейчас он ищет в другом месте, где рукопись сладострастно исчёркивают теперь красным карандашом и сколачивают летучую бригаду для захвата автора. Да, тишайший Зоологический переулок прекрасно устроен для таких акций, и вообще, толком не разобравшись, учёных не раз прихватывали и лишь потом — потом! — называли их именами улицы и проспекты…».

Заглазно и с общих позиций Кимоно Петрович был прав, но в данном случае — несправелив, без вины опрометчив. Да и где ж было ему знать, что причина задержки — осколки Витька. Отдать краденую фантастику-быль он в интересах будущего, видите ли, согласился, а ехать к доктору на такси категорически отказался всё в тех же видах:

— В будущем такси не будет, нечего привыкать!

И как ни умасливал дурака Дедуля поманкой ускорить силами таксопарка креплёное «красненькое», тот упёрся и ни в какую: «Перекантуемся, как и весь народ, на зубах отдержимся!». И папку для наглядности прикусил.

Добираться пришлось городским транспортом, что для Тимура Дедули было двойной пыткой. Время само собой. Но Витёк с его личиком «как проехать по Москве» и скрипучим, терзающим пассажиров дурацкими наставлениями голосом был не лучшим попутчиком. Их принимали за пьяную гоп-компанию и сторонились с той жалкой улыбкой, что достаётся разве что прокажённым.

С двумя скандалами и четырьмя пересадками они доехали кое-как до Зоопарка, где Витьку немедля приспичило прокатиться на пони. Хочу — и всё тут! Но кто посадит в коляску Витька? Его и в метро не пустят! По счастью, возле катального круга Тимурчик приметил цыганистую граждоночку. Именно на живой случай она ребёночка напрокат давала бездетным солдатам и штатским, вроде Витька. Дедуля сторговался за трёшник, приложил к Витьку хныкавшего приёмыша и отправил Осколочного в «кругосветку». И пока Дедуля зубами скрипел, а душа Кимоно Петровича сжималась в страшных предчувствиях, Витёк счастливо слюни пускал и обучал мальчика чему-то несбыточному, плохому.

Засим последовали мороженое на палочке и два стакана газировки с сиропом. Лишь после этого на квартире Кимоно Петровича прозвучал долгожданный телефонный звонок:

— Спускайтесь! Ждём вас в подъезде, — произнёс как-то измученно «поэтический» голос.

«Всё… крышка! — мелькнуло у Кимоно Петровича. — Знаем, зачем в подъезд выманивают». И в чём был, в кимоно, в деревянных гета, дробно скатился с третьего этажа в парадное.

Как и предполагалось, его поджидали не один, а двое: короткий рыжий главарь и исполнитель, загримированный под забулдыгу.

— Ну? — искательно протянул ладошку рыжий, топчась на месте и потея лицом. А загримированный произнес осипло: — Я, конечно, извиняюсь, товарищ профессор, но вот интересно, по скольку школят на парту садить будут?

«Слава те, Господи! — молнией пронеслось в голове Кимоно Петровича. — Главари не потеют, а забулдыжный просто чернильным полотенцем утёрся!». И враз осмелевши, зеркалом повторил жест рыженького:

— Ну, а вы, ну? Ну?!

— Ах, да, извините! — смутился рыжий, вырвал бурую папку из рук чернильного и с попятным запасцем полуподал доктору: — Можете убедиться, в целости и сохранности…

Доктор стремительно сунул навстречу папке пухлый кулак.

— Но-но! — сказал чернильный, густея. — Я сам могу. У меня справка.

Но совершивший обмен Кимоно Петрович уже летел через ступеньку в квартиру.

— А всё-таки интересно, как в будущем… — взялся достать доктора напоследок чернильный.

— Вас это не касается! Своё получили, — окрысился с этажа учёный, захлопнул дверь и на цепочку закрылся.

В прихожей он страстно, будто вернувшуюся из побега любовницу, прижал папку к груди, трижды расцеловал, и лишь тогда развязал тесёмочки…

Увы, приятные приготовления Кимоно Петровича были напрасными. За тесёмочками открылось не то, что он лелеял, холил, а нечто чужое — с пригожим именем «Алиса» и неприятнейшим местом её пребывания — «в Стране Советов».

Вот тут-то доктор и взвыл:

— Наследственное проклятие! Я отроду невезучий!!

Когда же он в некотором отупении начал чужие страницы листать, то против воли увлекся. И по мере чтения его всё больше охватывало предчувствие неотвратимой беды, что должна, просто обязана с ним случиться. Глава называлась знакомо…

Алиса в раздумье разглядывала Дом Советов, как вдруг из-за угла вышмыгнул Кот и постучал в двери хвостом. Ему открыл ливрейный еврей, величавый в движениях. (Что это еврей, Алиса решила по нагрудной геройской звезде, приняв крепёжную ленточку за шестой кончик; а что лакей, по надутым и полированным щекам — такой лоск от хозяйских блюд, когда их тихонько вылизываешь).

— Пусти меня в Дом, Чек! — промурлыкал Котяра лакею.

— Не для того поставлен! — сложил губы дудочкой Чек и напружинился.

— Впусти. Так ведь устанешь без дела торчать, — применил логику Кот. — Я ж в президиум не полезу, буфетом интересуюсь по дурости.

— Ишь ты! Стоял, стою и буду на страже стоять! — погладил трудовую звёздочку Чек. — Стоять — честь, не впускать — геройство. Хоть до завтра буду стоять… или до светлого будущего, — добавил он, Алису приметив, и потеплел:

— Мадам случайно не иностранка?

— О, да! Но не случайно, — призналась Алиса. — Я там родилась.

И отмашку в сторону Запада сделала.

— Сочувствую! — вздохнул как-то неопределённо Чек. — Однако и на Западе есть достойные девочки. Мне доводилось. Незабываемы митинги и гулянья в честь нашей славной Юманите де Бланш… Кель сосиете! Кель плезир!

— Странно, — вымолвила Алиса. — Когда мы жили в Париже, мама не разрешала служанке гулять на бульваре Бланш. [103]