Иван логически рассчитал: поскольку завтра среда — беговой день, Котика можно выловить возле киоска, где с часу дня толкутся тотошники, ждут программку заездов.

Интуиция Ивана не подвела. Без четверти час Котик у ларька объявился, и по той бесшабашности, с какой он Ивана в объятия взял, следовало понимать, что о гибели Люси ему ничего неизвестно.

— Обожди! — отлепил от себя Котика мрачный Иван. — Ты в курсе, что Люся с собою покончила?

— За… зачем?! — произнёс Котик, и лицо его жалобно искривилось.

— Тебе лучше знать, — сказал Иван жёстко.

— Иван, клянусь тебе, за мной вины нету! Она сама меня извела: «Скажи, что я хорошая! Скажи, что любишь меня…». И так по двадцать раз на день! У меня голова от этих истерик вспухла.

— Но можно же было как-то деликатно, — сказал Иван не слишком уверенно: по-совести говоря, Люся была из числа странных, осенних женщин, что нарочно разгоняют себя до помрачения рассудка, и для которых любовь становится мазохизмом — средством к страданию. Допытываясь «хорошо ли тебе?», они согласия как бы и не ждут, а загодя твердят себе «нет! нет!», находят в таком распятии какой-то высший экстаз, чем и отпугивают. Сумашедшинка — ради Бога! Но кому охота орудием пытки быть?

— В пять утра я и сбежал в никуда, — дообъяснил Котик. — Выпил на Курском вокзале стакана три газировки, а облегчения — нет. Давит, понимаешь, предчувствие, но вернуться, что-то там вякнуть и в голове не держу. Знаю, коленки цапом обхватит, — это верный приём — увалит в горизонталь и за своё: «Скажи! Поклянись! Повтори!». Я ж не святой, чтобы такие муки терпеть.

— Ладно, — перебил Иван. — Разговорами Люсю не вернёшь. Заруби, по крайней мере, на будущее, с кем вязаться, кого стороной обходить.

— Так разве с подступа угадаешь? Шизня из них пост-фактум ползёт. Вот ведь подлость природы!

— Смотри, Котяра, дождёшься записочки «В смерти моей прошу винить…».

— Только этого мне для полного счастья не хватает! — побелел Котик. — Она что, так и написала?

— Нет, но похоже, я тебе такую записку составлю: вместе с Люсей моя «Алиса» исчезла — никаких следов. Вспомни, кто к ней в эти дни приходил. Были кроме меня заказчики?

Котик засуетился в свежем волнении.

— Заказчики? Ах, Люська, бедная Люська! Она же из-за меня работу всем задержала. Были заказчики. На могилу, что ли, к ней?.. Были. И мне сдаётся, рыженький Дедуля-сын, да ты знаешь этого песенника, кажется, он «Алису» глазком зацепил, прочитал, сукин сын, заглавие…

— Думаешь, он может? — насторожился Иван.

— Он всё может, — заверил Котик. — Они с папашей на пару из всего алфавита шестнадцать букв усвоили. Из них и кроят свои «А у нас во дворе есть уролог Буре».

— Так на кой им моя «Алиса»? — усомнился Иван.

— Как на кой?! — вскинулся Котик. — Разберут по-частям и толкнут, как ворованную машину. Зря, что ли, Дедуля-отец по лавкам бегает, допотопные романсы скупает?

— Ну, и какие мысли? — заволновался Иван. — Как упредить?

— Знаешь что, — наморщил лоб Котик, — в Домжуре сегодня раки. Из Винницы. Мне Николай Второй говорил. Так рыжий наверняка там. Едем, Иван! Если что, я этой гнилушке напомню, как он на рукопись зыркнул, и к стенке припрём. Поедем! Может, что и получится.

По истечении получаса друзья иноходью пересекли крытый снегом-подталком Суворовский бульвар и очутились в предбаннике Дома журналистов, охраняемого с тёплой стороны сощуренной от какой-то потомственной злости вахтершей в кисейной косыночке и немыслимых — мехом наружу — мужских сапогах «полярная авиация». В подмогу ей в дверях торчал дежурный член правления Стаканов — всклокоченный от постоянной готовности к сваре вдовец с боевыми буравчиками в напряжённых глазах. То есть заслон был — птица не пролетит! Но меры строгости Котика нигде не смущали. Как знающий себе цену завсегдатай, он впарил в Дом журналистов, раскинув полы дублёнки враспах и обронив небрежно:

— Мы к Николаю Первому!

Вахтёрша разом обмякла, посоловела. А Стаканов свои буравчики сблизил, как будто прыщ на носу исследовал, и ладошкой чуть приметное приглашение сделал, дескать, проходите — шасть! шасть! — пока я в занятиях. А из глубины шитой дубом раздевалки, торя Котику добрый путь, загорелись две пары зеленоватых добычливых глаз. К ним друзья и потянулись. Из дубового проёма, куда пальто подают, мигом свесились и всевлиятельный гардеробщик Николай Первый, умно сочетавший величие с расторопностью, и его вертлявый напарник Николай Второй — всегда чем-то восхищённый, недобритый и, к неодобрению Котика, с ощутимым «лепестком» на губах.

— Кель орор, Николя! — пожурил Котик, шубу на руки восхищённому сбрасывая. — Так-то ты от запоя лечишься! Зачем таблетки у меня выпросил? Зачем мамой Тамбовской клялся… Кес ке се? Не слышу?

— Так нервы, всё нервы… песифика нашей работы, — залебезил угнетённо Николушка. — И не захочешь, так через клизму из уважения угостят.

— Пол шубой не подметай, «песифика», — выговорил напарнику Николай Первый и к Котику на басах: — Вы антабуса ему больше ни под каким видом. Он его с пивом на спор трескает, как горох.

— Но это же верная смерть! — не поверил Котик.

— Ну, смерть не смерть, но морда наперекос. И главное, вешалки польтам рвёт.

— Это же камикадзе какой-то, — сказал Иван. — Даже страшно подумать.

— Ничего страшного, — успокоил Николай Первый. — У нас игла с чёрной ниткой имеется.

«Логика масс — это класс!» — подумал Иван, спускаясь следом за Котиком в обетованное подземелье Домжура, приятно уставленное кожаными скамейками и тяжёлыми рыцарскими столами, неназойливо освещёнными боковым светом червлёных бра.

В полумраке бара вырисовывалась пивная стойка, и при одном взгляде на неё непосвященный человек с улицы обмирал:

— Мамочки родные! Да где ж это я!?

В быстротечной жизни уличный и думать забыл, что существуют ещё запруды, где водятся лещ, рыбец, сёмужка. Пределом его мечтаний был неоновый супербар «Отчизна», где любой сыр подавался под видом «рокфора», а креветки походили на семечки с ножками. О пиве и вспоминать боязно! Взяв с устатка на пробу глоток, человек каверзного желудка, не говоря уже об иностранцах, впадал в натуральный транс: «Сплюнуть или в живот пропустить?». И тогда, вашим затруднением пользуясь, из-за угла налетал разбойник с карандашом вместо кистеня и навязывал в оздоровительную закуску морского рака — помершего возрастной смертью лангуста. Официант-разбойник, правда, это косвенно отрицал: «Я их не обмывал, на похоронах не был!». Когда ж упрямцы настырничали, рака вилкой круша: «С чего же он серый? С чего мылом пахнет?!» — разбойник в тоне классовой логики отвечал: «А чем тарелки мыть прикажете? От мыла ещё никто не помирал!» — после чего такую цену заламывал, словно лангуст при жизни певчим был, побеждал среди кеноров Птичьего рынка.

Нет, отрада рядовых москвичей «Отчизна» и в подметки не шла подземелью Домжура, где кормили и грабили деликатно, изысканно, да и к тому же была известная уверенность, что в гардеробной вам не подменят шапку. Но главное — натуральные раки, тот бесподобный, утомлённый ночёвкой на грядах с укропом туман, тот розовый пар из кухни Домжура! Да, речные раки мастера испускать дух! И о прибытии их на Суворовский мигом пронюхивала московская знать — мясорубы, пространщики, администраторы ходовых театров, кладовщики, стукачи, наркологи, обер-могильщики, куплетисты-надомники, проститутки, маклеры по обмену квартир. В основном то были задушенные Приматом «карлики». Ни кепок, ни бенгальских огней, ни другого вещественного они больше не делали, а состояли при каком-нибудь деле, позволявшем за «розовый пар» не каким-то презренным рублём расплатиться, а натуральным, не Ларионовским мясом, местом в театре, на кладбище, и на худой случай — в наркологическом отделении доктора Саборко, которому его положение обеспечивало не только отборных раков, но и презенты в виде старинных часов с Амстердамской кукушкой, хехекавшей нечто среднее между «Вас ист дас!» и «Ваше превосходительство!». Именно «превосходительства», то есть нужные люди, первыми в подземелье Домжура и прорывались с именем Николая Первого на устах. И в том угадывались ростки будущего — поэтапное отмирание роли денег.