Шёл сорок первый день их мирной, мало чем примечательной службы на острове, и лётной команде пора было показать, на что они в настоящем бою горазды.

Гвоздём показа был Кузин, затянутый лямками надувного, негожего для пеших атак костюма, делавшего майора похожим на стоячую черепаху. Именно для него на раскалённую дневным солнцем полосу вытащили поржавелые самолёты американской выделки и катили к ним по бетонке тяжёлые бочки с бензином, на которых пляшущий Славушкин и радел с запозданием написать мелом «спирт».

Разгадать смысл этих расчитанных на Лексютина упражнений для Ивана и Кузина было несложно. После ночного похода «за сигаретами» спиртное из дома вымели, рояль убрали, а сам квартет, выждав три дня, тщательно освидетельствовали в санчасти. И хотя, к огорчению Мёрзлого, положительных, омрачающих честь результатов не обнаружилось, и ободрённые господа офицеры упрямо долдонили: «Никого не трогали, спали без задних ног!» — их всё же на всякий случай расформировали. Ивана и Кузина оставили в особняке под надзором Мёрзлого. Толякина вместе с платьем «Версаль» отправили в мафиозную глушь — Сантьяго-де-Куба. А Чанов и Славушкин жили теперь в захолустном Антигуа — впритык к авиабазе и на казарменном положении, вроде бы, что не вредило им предаваться страстям, подстёгнутым дешевизной жизни в провинции. Отсутствие толмача им не мешало. Способный к языкам Чанов самонауком затвердил слов пятнадцать-двадцать, что для любой самоволки достаточно, и с таким запасом — и это при том что «ш» в испанском, хоть режь, не выговаривается — ухитрился отыскать в бардаке сродственницу Пушкина. Да, да, Александра Сергеевича [27]. А тюха-тюхой Славушкин пошёл ещё дальше. Аннулировав фамильное «ш», он окрестил себя по-здешнему Сальвадором, по-чёрному присосался к сигарам фуэртес, а по выходным дням носил батрацкую, в каких тростник рубят, шляпу и лопал, как проклятый, жареные на масле бананы. За невзыскательность и добрый нрав он получил даже, как утверждали, не только расположение, но и кредит у немилосердной дуэньи конвейерного заведения Антигуа. Стал своим в доску, окубинился.

И только привычка тягать со склада напару с Чановым бочковой спирт выдавала в нём знатного иностранца.

О вечерней «заправке», о списании горючки Славушкин нынче и хлопотал, пуская пыль в глаза генералу.

— Кхм, а детонации, майор, не получится? — кивнул на бочки Лексютин. — Не взлетит всё к едрене фене? А, майор? База-то взрывоопасная.

— Всё может быть, — садистски произнес Кузин и подмигнул зачем-то Ивану. — Зато получится, как и приказано, «фейерверк»… Хлобысть по раме — стёкол нет, и мухи вверх лапками!

— Насчет мух я ничего не приказывал, — сварливо отрёкся Лексютин. — Кажется, ясно сказано: продемонстрировать мощь, дать знать, чтобы внушало и впечатляло.

— Дадим, — сплюнул сухую травинку Кузин. — Но стёкла повылетают и здесь, и в Антигуа.

— Зачем же в Антигуа?! — приподнял бровь генерал. — В Антигуа нас и без того знают. Зачем гражданских пугать?

Кузин любовно погладил гладкую боковину МиГа-17:

— Зверь! — вымолвил он в пояснительном тоне. — Когда он на бреющем, да ещё звуковой барьер ломает — на него лучше из блиндажа глядеть и за штаны покрепче держаться с затычкой в ушах.

— Кхм, а с высоты что, их нельзя расстрелять? — кивнул на остовы мёртвых «американцев» Лексютин.

— Я к тому и веду, что можно, — сказал рассудительно Кузин. — Ушам спокойнее, и стёкла останутся. Но смерча, адского грома не будет. Да и в штаны со страху никто… — продолжал он обезличенно, видя, что генерал с каждым словом все больше тускнеет, кривится, — короче, будет маленько не то, но в принципе…

— Знаешь, майор, — перебил генерал, светясь какими-то дальними мыслями, — здесь круглый год лето. Чёрт с ними, со стёклами. Покажем им самое «то»! — и, размечтавшись, прокричал Славушкину: — Бочки вовнутрь самолетов спрячьте, гори они синим огнём! И сигнальных ракет туда… Быстро! С пол-ящика…

Не успело приказание исполниться, как возле командного пункта объявилась кавалькада американских, в тропическом — все с кондишенами — исполнении машин с нарочно опущенными стёклами. Прибывших офицеров душила жара, но Команданте велел им не отгораживаться от масс и вживе дышать освежающим воздухом революции.

Генерал и Иван вышли навстречу именитым гостям, чтобы доложить о готовности к показательным выступлениям Кузина.

— Bueno! — сказал Команданте и, поскольку обладал исключительной силой, пожелал лично пожать руку русскому асу. В крепости рук Кузин тоже был не подарочек и на спор мог разломить Земнорайский батон вчерашнего завоза. Так что пожатия затянулись минуты на две с взаимным пыхтением и покраснением лиц. В силе они не уступали друг другу, но в свободной руке у Команданте была тиснёная «Критика Готской программы», что и предопределило, видимо, исход борьбы.

— Bueno, — сказал Команданте, высвобождая с победительным видом руку.

— Буено ещё впереди, — пообещал снисходительно Кузин. — Иван, скажи им, чтобы уши ватой заткнули, когда я в небе сверкну.

Предложение Кузина было выслушано, но из тех же соображений — не отрываться от масс — отвергнуто. Кузин вразвалку пошёл к своему «зверю», а Команданте с многочисленной свитой переместился на гостевую трибуну.

Наступило томительное ожидание. И в эти минуты с авиационной базы можно было без помех утащить, вывезти всё, что стреляет, взрывается и летает, за исключением МиГа Кузина, разумеется. Локаторщики, оружейники, электрики, вещевики-кладовщики — вся наземная служба, включая и часовых, естественно, побросали свои занятия и скучились возле похожего на стрелецкую башню КДП, поближе к лётному полю.

«Зверь» утробно взревел и в считанные секунды потерялся из поля зрения. Затем он вновь булавочной точкой возник и, увеличиваясь стремительно в размерах, терзая гремучим хвостом небо, падучим камнем иных планет пошёл на замершую в тоске землю. Метрах в ста с чем-то над полосой он всеоглушающим ударом расколол небо напополам, и дальше всё виделось уже, как в немом кино. Молчком посыпались стёкла с КДП. Красной рваной строкой ударила сверху пушка, и разом все три, беременных бочками, самолета на полосе обратились в пылающие костры с чёрными, лохматыми шапками набекрень. А «зверь», как бы нарочно скрывая причастность к сотворённому аду, мгновенно исчез, испарился.

Команданте оказался в полном восторге и, тыча «Критикой Готской программы» в пылающие на полосе костры, надменно изрёк:

— De tal modo, con la ayuda de valeroso Nikita encenderemos todo nuestro continente! Les aseguro, que nos refuerzan unos apristas en Peru, los comunistas en Chile, vaqueros armados en Argentina у otra pobreza. La ilusion de Lenin у la tarea practica de Nikita — el cornu — nismo global — seran cumplidos. Nos esperan la poten-cia, el poder у un bienestar… [28]

— О чём это он шумит? — осведомился у Ивана Лексютин.

— О мировой революции с помощью террористов в Перу и при поддержке аргентинских ковбоев, — умышленно исказил Иван.

Замах хоть куда, да кишка тонка, — ухмыльнулся генерал. И как бы в подтверждение этих слов по-детски возбуждённому Команданте подсунули две срочных депеши. И если первая — о том, что напуганное население Антигуа собирает пожитки, намереваясь в горы бежать — его от души позабавила, то вторая — о том, что на угнездившейся прямо на острове военной базе американцев Гуантанамо подняли тревогу и начались ответные приготовления к бою — привела Команданте в ярость:

— Patria о muerte! [29], — выхватил он из кобуры пистолетик.

— Партия и ракеты… — поправил Лексютин и, на кубинцев не глядя, слов к ним не относя, дополнил: — Объявляю готовность нумер один… Зенитки — к бою! Лётчики — по самолетам! Но перехватом не заниматься, не ввязываться, даже если станут бомбить. Бежать на запасной аэродром… А то здесь такая начинка, что всё к едрене фене взорвётся, — окончил он, жестокость к наземникам проявляя.