«Дом рождений» Инчантмент,[1] Нью-Мексико Июнь 1993 г

У Лидии Кейн был умный и проницательный взгляд. Хоуп Теннер смотрела в ее глаза, черпая в них силы, когда накатывал очередной приступ боли. Схватки шли почти непрерывно и с каждым разом становились сильнее, а ноги вздрагивали – то ли от боли, то ли от страха. Она сама толком не понимала. Ей было всего семнадцать.

– Вот оно, – сказала Лидия от изножья кровати. – Ты почти у цели, милая. Просто расслабься и дыши.

– Я хочу тужиться, – с трудом выговорила Хоуп. Она не перенашивала, но все равно очень беспокоилась за исход родов. Лидия смазала ей шейку матки гормональной мазью и сказала, что это должно запустить процесс родов. Но ребенок оказался упрямым. Схватки начались на исходе дня и только сейчас, в четыре часа утра, они наконец стали по-настоящему сильными.

«Еще одно наказание Божье», – решила Хоуп. Она сбежала от братьев,[2] отказываясь делать то, что ее отец называл желанием Бога, и теперь расплачивалась за это.

– Пока еще рано тужиться, – твердо сказала Лидия. – Матка полностью не раскрылась, и могут быть разрывы. А мы этого не хотим. Постарайся отдохнуть, пока я оценю результаты последних схваток.

Лидия стала проверять, насколько продвинулся вперед ребенок, и Хоуп уставилась в потолок. Она очень устала оттого, что ее щупают внутри и снаружи, но никогда бы в этом не призналась. Лидия может счесть ее неблагодарной. Почти всю беременность она провела в полном одиночестве, бесцельно мотаясь из города в город. И не собиралась сейчас злить единственного человека, который взял ее к себе жить. Лидия была такой решительной, такой сильной. И как Хоуп ни любила ее и как ею ни восхищалась, все равно немного ее побаивалась. Лидии было около шестидесяти, и она владела родильным центром. Но при этом она не была этакой доброй бабушкой и ничем не напоминала терпеливую мать Хоуп. Высокая и угловатая, с пронизывающим взглядом серых глаз и седыми волосами. Она часто бывала резка. Казалось, знала все на свете и могла заставить людей – а может, даже события – подчиняться ее желаниям. Лидия раздавала приказы, как и отец Хоуп, и последнюю это безмерно удивляло. Она не подозревала, что женщины могут обладать такой властью.

– Все в порядке? – спросила Хоуп, слабая, дрожащая и измотанная.

– Просто прекрасно.

Лидия стала водить по ее лицу ледяными кубиками. Кулон, который она всегда носила на шее, – мать, укачивающая младенца, – закачался и привлек внимание Хоуп. Она уже давно с жадностью смотрела на него. Она тосковала по любви, поддержке и защите, которые тот символизировал. Но Хоуп знала, что не сможет так прижать к себе своего ребенка. Этого, во всяком случае.

Закончив протирать ее лоб, Лидия снова стала массировать ей ногу. Она утверждала, что, нажимая на определенные точки, можно ослабить боль – и назвала это рефлексологией. Но Хоуп не была уверена, что это помогает. С ее точки зрения, единственное, что давал этот массаж, – возможность немного отвлечься.

– Теперь уже недолго осталось, – заверила ее Лидия, поглядывая на часы, словно куда-то опаздывала. Казалось, она тоже хочет, чтобы ребенок Хоуп родился поскорее. – Я бы перевела тебя в больницу, если бы было о чем волноваться, – продолжала она все тем же непререкаемым тоном. – Время тянется медленно, я знаю. Но сердцебиение ребенка сильное и ровное, он продвигается вперед. Первые роды часто бывают долгими.

Лидия как-то упомянула, что работает домашней акушеркой[3] уже больше тридцати лет. Конечно, она знает, о чем говорит. Но Хоуп доверяла ей независимо от профессионального опыта. Именно мужчины всегда подводили ее…

Подкатила очередная схватка. Подавив мучительный стон, Хоуп сжала руки в кулаки и стиснула зубы. Она не знала, сколько еще сможет выдержать. Казалось, кто-то раз за разом всаживает ей в живот нож.

Вокруг было тихо, только где-то неподалеку играла негромкая музыка. Не было ни Паркера Рейнольдса, администратора родильного центра, ни остальных акушерок, ни клерков. Все они ушли задолго до того, как Лидия разбудила Хоуп. В «Доме рождений» они были одни. С ароматными свечами, неярким светом и умиротворяющей музыкой ее палата была призвана стать уютной, как родной дом. Но желто-бирюзовые обои, покрытый испанской плиткой пол и деревянные ставни на окнах совсем не походили на тот дом, что был у Хоуп. В детстве она спала в одной спальне с тремя, а то и четырьмя сестрами. А свечи зажигали, только когда электричество отключали за неуплату. И слушать ей разрешали только классическую музыку и церковные гимны.

– Хорошая девочка, – сказала Лидия, когда Хоуп справилась со схваткой.

В данный момент Хоуп мало волновало, что у нее могут быть разрывы. Ей и так казалось, что, продвигаясь к выходу, ребенок делает в ее внутренностях дыру. Она просто не хотела вызвать недовольство Лидии. Несколько недель назад ультразвук показал, что у нее родится девочка, и Лидия обещала, что подыщет ей хороший дом. Хоуп не хотелось давать ей хоть малейшую причину нарушить свое обещание. В основном потому, что Лидия нарисовала поистине идиллическую картинку будущего ее ребенка. У ее малышки будет своя кроватка и одеяльце ей под цвет, и подушечки-бамперы, и игрушки, висящие над ней. Любящие родители будут возить ее на уроки танцев, помогать с домашними заданиями и потом отдадут учиться в колледж. А когда придет время, они оплатят для нее прекрасную свадьбу. Ее дочь выйдет замуж за доброго и сильного мужчину, у нее будет нормальная семья, и в конце концов она даже станет бабушкой. Она будет носить магазинную одежду и слушать любую музыку, какую захочет. Ей будет приятно ощущать себя женщиной. И что самое хорошее, она никогда не узнает, какой судьбы избежала.

Хоуп больше всего на свете хотелось такой жизни для своего ребенка. Когда ее дочь появится на свет и начнет свою жизнь, похожую на сказку, будет уже не важно, что случится с самой Хоуп.

Она уже подарила дочке единственное, что могла.

Шанс на лучшую жизнь. Она спасла ее от братьев.

– Сделка отменяется, – категорично заявила Лидия, заходя к себе в кабинет с новорожденным ребенком на руках. Ребенком Хоуп.

Страх забил глотку Паркеру Рейнольдсу. Он быстро глянул на своего тестя, конгрессмена Джона Барлоу, который ждал вместе с ним. Потом он перевел взгляд на ребенка, за которым они пришли.

– Что-то не так? – спросил он. – Что-то с Хоуп?

– И мать и ребенок в полном порядке, но… – она посмотрела на мужчин, – это – мальчик.

Мальчик… Сердце Паркера глухо забилось. Мальчик мог все изменить.

– Хоуп уже знает?

– Я еще не сказала ей, но…

– Отлично! – прервал Лидию конгрессмен. – Вы переживали, что будет выглядеть подозрительно, если Паркер и Ванесса получат новорожденного сразу после того, как Хоуп родит. Теперь им не придется переезжать, и вам не нужно будет искать нового администратора. Никто ни о чем не догадается.

Разрывающийся от сомнений Паркер сунул руки в карманы и отвернулся к окну. После двух выкидышей его жена так и не смогла больше забеременеть. А сейчас состояние ее здоровья не позволяет даже пытаться. Она больна, несчастна и в такой депрессии, что не встает с постели даже в «хорошие» дни. Она говорила, что ребенок все изменил бы, что он дал бы ей желание жить.

Паркер верил, что так и будет. Он верил, что, как муж, обязан сделать все, чтобы спасти ее. Но из-за болезни Ванессы с ними не соглашалось работать ни одно агентство по усыновлению. Так что это был его единственный шанс.

– Пол ребенка играл большую роль в ее решении отдать его на усыновление, – объяснила Лидия.

– Я бы не был в этом так уверен, – ответил Джон. – Прокормить мальчика ей будет не легче, чем прокормить девочку. Давайте называть вещи своими именами – она семнадцатилетняя девчонка, сбежавшая из дома. Что она может дать этому ребенку?